смех.
– И ты сразу возненавидел? Еще бы!
В тесном помещении словно бы заметалось многорукое чудище, и через мгновение перед Олафом уже стоял одетый и обутый этериот, подтянутый и собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.
– Не то, – сказал Олаф раздраженно, – у него денег куры не клюют, потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные.
– Ну-ну, – поддразнил Владимир, – ты на свое жалованье и нитку к бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.
Олаф отмахнулся зло:
– Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся. Ну, чтобы больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы на него зуб держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут хорошо. Все жалуются, а он весел и насвистывает!
– Потому и дело хорошо, – хмыкнул Владимир, – что цену не ломит. Покупают у него, а не у других.
– Не то.
– А что?
– Те тоже снизили цены до края. Еще чуть, и будут продавать в убыток. А он продает ниже!
Владимир ощутил, как по телу пробежала сладкая дрожь, как у гончего пса, что уловил едва слышный запах зайца. Олаф показал белые зубы, довольный. Дошло до хольмградца, как таракан до потолка.
– Живет не по средствам? – спросил Владимир.
– Как пить дать! Такие пиры закатывает!
Запах дичи усилился. Владимир проговорил медленно:
– Пиры, чтобы общаться с другими, заводить дружбу. У веселого и беспечного друзей всегда больше. Вон у тебя половина Царьграда почти родня… На пиру по пьянке можно важное выведать, подарок всучить, девку нужную подложить. А на это золотишка надо немало…
Олаф сказал солидно, чувствуя, что надо соблюсти какую-то объективность:
– Но торгует он в самом деле. Уже лет десять, как его дом знают не только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде. Только товар к нему приходит, как мне кажется, бесплатно. На днях еще три корабля привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил или хотя бы уговаривался о цене. Он продает то, что у вас собирают на полюдье, а деньги оставляет на пропой и такое всякое…
Он щелкнул языком и провел пальцем поперек горла. Владимир кивнул сумрачно. Тем семерым наверняка пришлось заплатить немало. Пусть даже вперед дал только треть, а то и меньше. Все равно потом получили бы остальное, а заартачься купец, остался бы без головы.
– Спасибо, – сказал он с чувством. – Возможно, ты сберег мою шкуру.
– Думаю, ненадолго, – отмахнулся Олаф. – Ты пойдешь к нему?
– Сегодня же.
– Я с тобой.
– Олаф, это может быть опасно…
Прикусил язык, но было уже поздно. Это подействовало даже не как красная тряпка на быка, а скорее как живительный дождь в пустыне на умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился, как льдинка на солнце. Голубые глаза потемнели.
– Я пошел собираться?
– А ты свободен?
– Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех обозвал его отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем для самого императора.
Олаф вернулся хохочущий. Владимир, сжавшийся как зверь перед прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья.
– Стряслось что?
– Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов! Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах, Вепрь мечется по берегу и орет, орет… Тут как раз посреди реки один взмахивает дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот без сапог!
Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов.
– Отпустил?
– Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка!
Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо отшатнулся от кучи тряпья:
