И тогда спор Израиля с Римом продлится до полной победы. Но это не будет спор мечей.

После обеда Соломон в своей старенькой двуколке, а Рус верхом на Ракшасе, черном как угорь, с лоснящейся кожей, отправились к месту, где завтра две сотни человек сойдутся в смертельном бою.

Вчера иудеи и русы совместно провели плугом межу, за которую заступать нельзя, а буде заступит кто – тот считается убитым, что намного хуже, ежели бы погиб взаправду: могут счесть, что нарочито, мол, шкуру спасал…

Получилось ровное квадратное поле. Там и сейчас бродили одиночки, выискивали и убирали камни, затаптывали неровности, сглаживали бугорки. Рус заметил, что воины иудеев и русы одинаково старательно чистят боевое поле: добро, если коряга вывернет ногу чужаку, а если своему?

Их заметили, кое-кто остановился, ждал. Рус издали вскинул в приветствии длань. Ладонь была широка, он чувствовал, как мощь перетекла от плеча к кончикам пальцев. Но и в плечах ее было столько, что готов был подхватить на них небесный свод, буде рухнет, так и подержит, пока растерявшиеся боги не встащат обратно.

– Вон и бревен натащили, – сказал он Соломону весело. – Это все Ерш старается…

– Зачем? – не понял Соломон.

– Рассядутся как вороны, – объяснил Рус. – Зрелище им на дармовщинку. Да и то, что у нас осталось еще? Баюна вы убили, проклятый народ, а кроме песен и плясок, больше и радостей не осталось, если не считать кулачные бои!

Соломон зябко поежился. Страшный бой, что разыграется завтра, как-то язык не поворачивается назвать зрелищем. Разве что для скифов, привыкших к крови, жестокости, свирепым пыткам, которым подвергают своих же юношей и называют это испытанием характера, посвящением во взрослую жизнь…

– Надо, чтобы сидели не слишком близко, – сказал Рус озабоченно. – И чтоб между ними и полем ходили стражи!

– Мы тоже поставим людей, – пообещал Соломон.

– И еще…

Хохоча во весь голос, подошел Корнило. Рус нахмурился, он сам чувствовал, что в последние дни особенно часто стал хмурить брови, ворчать, но все не удавалось сбросить с плеч внезапную тяжесть – трудно быть князем, – и спросил недовольно:

– Что веселого?

– А с той стороны поля, – сказал Корнило весело, – иудеи уже скамьи вбивают! Да не из города, те сидят за стенами как мыши. Из весей, где уцелели.

Соломон заметил чересчур кротко:

– Да, им особенно захочется увидеть сражение.

Уловил Корнило или нет скрытый намек, но ответил ­ехидно:

– Это вы убивали всех, даже скот. А мы вот сколько вашего народа оставили! Значит, мы добрее.

Соломон беспомощно развел руками. Трудно быть на земле иудеем: это либо отказывайся называться иудеем, либо отвечай и за то, что совершили пращуры. И хотя в этих северных краях как-то установилось, что каждый мужчина да имеет только одну жену, рабов нет, а есть только наемные работники, но не вычеркнешь же, что мудрый и справедливый Соломон имел девятьсот жен и тысячу наложниц, что прародители, которых ставишь в пример молодежи, преспокойно спали с женами и служанками, а то и баловались с козами, ослицами… Приходится говорить, что в Завете, мол, сказано иносказательно, и что, к примеру, когда Хам посмеялся над пьяным вдрызг отцом, то это, мол, просто увидел голым и захохотал, вот и все, и никакого мужеложства не было, а проклял Ной сына и его потомство так страшно лишь по злому похмелью, а не из-за самого оскорбительного проступка Хама…

– Трудно быть иудеем, – сказал он вслух, – но легче ли было Моисею с беглецами?

Корнило еще смеялся, но глаза уже стали серьезными.

– Ваш прародитель?

– Он не оставил потомства, – ответил Соломон печально. – Но все-таки мы все – его дети.

К его удивлению, скифский жрец понял, даже удивился:

– И у вас были такие герои? То-то вы прожили так долго… Даже жаль, что завтра все умрете.

Голос его был чуть сочувствующим, но с тем бесстрастным холодком равнодушия, с каким юные народы относятся к смерти, гибели, исчезновению целых племен.

Заметив какое-то упущение на поле, он заспешил туда, размахивая руками и надрываясь в крике. Посох с острым концом с силой вонзался в твердую землю. Соломон еще провожал его прищуренным взглядом, а Рус насторожился, всматривался в дорогу. Частый конский топот раздался раньше, чем показался всадник. По дороге с северной стороны ровным галопом шел серый в яблоках конь. Всадник показался Русу знакомым, и, лишь когда тот приблизился, Рус с сожалением понял, что обознался.

Всадник лишь чуть повернул голову в сторону квадратного поля, его глаза быстро обежали всех, и конь, не сбавляя ровного галопа, приблизился к Русу и Соломону. Всадник легко спрыгнул, Рус ощутил ревнивый укол в сердце, но продолжал смотреть на незнакомца с удовольствием.

Тот был ростом с Руса, так же молод, светлые волосы выбивались из-под начищенного бронзового шлема и красиво падали на могучие плечи. Шея была толстая, тугие жилы мощно натягивали кожу. Он был в медвежьей шкуре, небрежно наброшенной на голое тело через правое плечо. Плечи и половина груди оставались открытыми. Солнце играло на могучих мышцах, потемневшая от солнца кожа хранила следы ударов легких мечей, белые выпуклые звездочки шрамов, которые остаются от ударов стрел и небольших дротиков.