– Что это?
– Это такое философское понятие… Это… гм… выражение их беспечности, с которой могут идти навстречу самым великим неожиданностям. Из нас никто не сунется в темную комнату, в густой туман в незнакомом месте, не пойдет через чужое болото! А скиф, или теперь рус, говорит свое беспечное «авось», идет смело…
– И что же? – спросил Иисус в нетерпении.
– Иной раз гибнет, иной раз находит.
Нахим поежился:
– Все-таки гибнет…
Она рассмеялась еще беспечнее:
– Но иной раз и находит! Кто не высовывается, тот остается цел, но он никогда и ничего не приобретает!
– Кроме мудрости, – вставил Соломон негромко. – Ты забыла о мудрости, дочь моя.
– Кроме мудрости, – согласилась она. – Но что молодым да сильным мудрость? Они не будут знать, что с нею делать. Она путы на их ногах, из-за которых погибнут.
Аарон, который до того молчал, сказал негромко, с горечью:
– Мы, иудеи, изо всех сил стараемся сохранить свою веру… но до чего же легко перенимаем чужие обычаи, чужие взгляды!
На него оглянулись с удивлением. Он кивнул на Исфирь. Полная задорной жизни, она смеялась громко и беспечно, белые, чистые зубы сверкали как жемчуг, подобные ночи волосы перекатывались крупными волнами по спине, блестели мелкими искорками. На лбу золотой обруч подчеркивал красоту ее лица. Крупный сапфир мерцал с веселой загадочностью, но без угрозы, словно намекал на некую тайну, но вовсе не страшную. Спина ее была прямая, волчья безрукавка слегка приоткрывала круглую грудь, такую же обцелованную жгучим солнцем, как и загорелые плечи и руки.
Она все еще смеялась, но глаза ее внезапно сузились, стали серьезными.
– Это одежда, только одежда! А под одеждой у меня все то же сердце.
Когда она ушла, Соломон прислушался к звонкому цокоту бронзовых подков на ее сапожках:
– Да она больше скифская царица, чем иудейка… Но Яхве что-то говорит нам через нее! Горе нам, мы слишком мелки и ленивы, чтобы понять сокровенный смысл его иносказаний!
Юная Мойра металась по комнате, заламывала руки. Наконец мать спросила сердито:
– Да что с тобой?.. Случилось что?
– Ох, мама, тяжко мне.
Мать перестала тереть полотенцем тарелки, повернулась к дочери. Глаза стали острыми.
– Что случилось, говори?
– Мама…
– Это молодой сын Абрама? Он?
Голос ее стал визгливым, она набрала в грудь воздуха для истошного вопля. Мойра поспешно сказала:
– Мама! Если ты родила меня невинной, то я и сейчас такая же. Этот сопливый Абрамчик пусть слюни роняет и дальше. Нет, мама!.. Другое.
Мать перевела дух, голос стал спокойнее, ворчливее:
– Так что же? Явно кто-то замешан. У вас, молодых, все беды и радости только от этого… Будто нет работы, учебы, торговли…
Мойра ласково отобрала у нее тарелки:
– Сперва поставь посуду. Мама, я люблю тебя. И всегда слушалась! И сейчас… Я могла бы тайком, как моя старшая сестра, но я же знаю, какая ты хитрая и как дурачишь отца…
Мать испуганно оглянулась:
– Ш-ш-ш-ш! Как ты смеешь говорить такое?
– Прости, мама. С языка сорвалось. Просто я хотела сказать, что когда к нам заходит преподобный ребе Соломон… Молчу, молчу!.. Мама, я хотела посоветоваться. Понимаешь, я дала слово Твердой Руке, это мой знакомый скиф, что приду к нему в полдень к реке…
Она подхватила охнувшую мать, та беззвучно раскрывала рот и выпучила глаза, усадила на лавку. Лицо матери быстро приобретало синюшный оттенок. Мойра на всякий случай отодвинула посуду подальше.
– Мама, – сказала она быстро, – я не приду! Разве я стала бы тебе это говорить? И не надо так сердиться. Да, он гой, но он сильный, красивый и храбрый. И не грубый, он просто не знает, что он грубый.
Мать с трудом перевела дыхание:
– Гой… Акум… Как ты могла?
Мойра независимо повела плечами:
– А что? Я же не собираюсь идти к нему в жены? Просто поболтали, посмеялись… Теперь он упросил
