Границы проведены на земле, еще есть такое понятие, как «воздушное суверенное пространство», однако космос – общий, и вот там, в космосе, американская военно-космическая группировка перемещается свободно, зависая то над Москвой, то над Пекином, то над Сеулом, готовая в любой момент обрушить смертоносный ливень из бомб и ракет.
Да, именно в этом и есть самое главное преимущество США. Если раньше для подготовки войны надо было стягивать к границам миллионы солдат и тысячи танков, заранее готовить склады горючего и боеприпасов, тем самым выдавать свои намерения, то АЭФ в любой момент готовы ударить по расположенным под нею городам или войскам.
– Раньше, господин президент, – сказал военный министр, – были столетние войны… Потом – тридцатилетние. Вторая мировая длилась шесть лет, а вот арабо-израильская – уже всего шесть дней. Но сейчас вы впервые увидите войну, которая продлится не больше семи минут.
Олмиц воскликнул:
– Семь? Почему так много?
– Я же сказал «не больше», – возразил Гартвиг. – Может быть, хватит и сорока секунд. А семь минут – если понадобятся повторные налеты. Не думаю, что понадобятся, но… так, на всякий случай.
Начальник Объединенных штабов переключил один из боковых экранов на первые минуты после бомбардировки, как смоделировал поверхность Израиля суперкомпьютер, президент зябко повел плечами: земля похожа на поверхность Луны. Даже развалины городов выглядят не развалинами, а перемолотой в мелкий щебень массой.
– Нет связи, – проговорил Юмекс, – нет транспорта, топлива, еды. Нет электричества, газа, бензина. Телефоны молчат как стационарные, так и мобильники.
Гартвиг возразил:
– Главное, что нет ни армии, ни флота. А электричество можно провести снова.
Юмекс проворчал:
– Нам?
– Конечно, – подтвердил Гартвиг, взглянул на президента. – Это небольшая плата за искоренение последнего расистского режима на планете.
– Последнего расистского народа! – воскликнул Олмиц с подъемом. – Не стоит забывать, что еврей – это обязательно расист!
Гартвиг кивнул, пряча улыбку:
– Вы правы. Это единственная война на свете, когда требуется уничтожить не режим, даже не государство, а весь народ.
Файтер заметил мягко:
– Первыми так поступали, кстати, сами евреи. Уже при первом же завоевании Палестины они полностью истребляли все народы, что жили там.
Олмиц ответил с еще большим подъемом:
– Тем более! Ответим тем же!
Подошел Дэвид Рэнд, командующий стратегической авиацией, лицо хмурое и сосредоточенное, но сказал с тоской и в то же время с облегчением:
– Как меня уже достали эти бесконечные разговоры о расистском режиме иудаизма, о нетерпимости евреев! Как и о том, что они нас за людей не считают! Мы повторяем это и повторяем, как будто стараемся оправдаться за необходимые меры, которые… необходимы!
Гартвиг хмыкнул.
– Меня это тоже достало, – признался он. – Но что делать, мы должны постоянно подогревать себя тем, что сражаемся за правое дело против сил зла. А как иначе? Должна быть злость. Без злости трудно делать то, что делаем.
С потолка падает мягкий приглушенный свет, стены в тени, огромные экраны с мелькающими на них серыми изображениями, слишком высокое разрешение, выглядят огромными глазами неземных насекомых.
Подошел Олмиц, тоже взведенный, глаза блестят, как у наркомана, дыхание учащается без всякого повода.
– Как самочувствие, господин президент?
– Да идите вы, – откликнулся Файтер. – Без вас тошно. Они ведь все уверены, что мы только оказываем давление…
Олмиц криво улыбнулся:
– Не только они.
– А что, вы тоже?
– Нет, я не до такой степени наивный. Но многие страны считают именно так. При всей своей невероятной мощи мы всегда вели себя предельно мягко.
– Это верно, – согласился Файтер. – Я могу только догадываться, как поступил бы Иран или Северная Корея, если бы у них вдруг оказалась такая мощь, как у нас.
– А у нас, – сказал Олмиц, – как у них.
Подошел Гартвиг, он то и дело взглядывал на стену, где над экранами на больших часах идет отсчет времени до начала операции, сверялся со своими на запястье, снова поглядывал на стенные.
