в красной мантии, перехваченной золотой цепью, — личный секретарь папы.
— Жду указаний Вашего Святейшества, — сказал он.
— Настало время, — проговорил папа, — осуществить новый и важный шаг в наших дружественных отношениях с султаном, установленный в позапрошлом году, и вознаградить его за посольства мира. Так вот, я велю вручить ему письмо, в котором со всем многословием, заменяющим этим язычникам учтивость, пожелаю ему здоровья и так далее и тому подобное, впрочем, вы уж сами подыщите подходящие формулировки, а потом, как бы между прочим, чтобы проявить свою добрую волю, обратите его внимание на тот факт, что один фанатический недруг Османской империи, граф ди Монте-Кьяра, владелец острова неподалеку от нашего города Римини, строит в своем порту военный флот, с помощью которого злоумышляет нанести еще один удар по морским силам султана возле Леванте. Подчеркните, что этот авантюрист действует на свой собственный страх и риск, без нашего соизволения и содействия, и что, хотя остров Монте-Кьяра находится в территориальных водах папского государства, я не стал бы считать нарушением наших дружественных договоров, если бы султан почел настоятельно необходимым ради безопасности своей империи с упомянутым авантюристом расправиться и подавить зло в самом зародыше.
Папский секретарь, сделав пометки золотым грифелем на восковой дощечке, опустил руки и поклонился.
— Ваше Святейшество приказали, и желание Вашего Святейшества будет исполнено, — сказал он.
Папа, прищурив глазки, взглянул на молодого кардинала Гамбарини.
— Ты доволен? — спросил он.
— Я восхищен и потрясен мудростью и, осмелюсь выразиться, профессиональным дипломатическим искусством Вашего Святейшества. Это и в самом деле единственный способ расстроить замыслы Куканя и обезвредить его, причем, даже оставшись в живых, он никогда не догадается, кто это учинил.
— Что для тебя, cardellino, очень важно, могу себе представить, — произнес папа и обратил взгляд на препоясанного золотой цепью секретаря, который все еще стоял возле его кресла. — Что-нибудь еще? — спросил он.
— Не желают ли Ваше Святейшество, — спросил секретарь, — чтобы к письму был присовокуплен еще и подарок?
— Разумеется, — согласился папа. Он немного подумал и протянул секретарю перстень Борджа, который до сих пор держал в руке. — Наверное, это будет то, что нужно, — сказал он, выражаясь все еще на своем сиенском наречии.
Молодой кардинал, ужаснувшись и не в силах овладеть собой, прошептал побледневшими губами:
— Это… это означает, что…
— Что «это», cardellino? — переспросил папа. — Что ты тут блеешь? Не хочешь ли ты сказать, что перстень твой? Ошибаешься, дружочек. Если мне не изменяет память, свою кардинальскую шапку ты получил за то, что все наследство, доставшееся тебе после отца, передал Святому престолу. А перстень, если я не ошибаюсь, составляет часть этого наследства. Или нет? Может, ты сэкономил на своем нищенском жалованье и купил его, когда уже стал кардиналом?
Убитый горем, молодой кардинал сокрушенно молчал и краснел.
— Ну так как? — настаивал папа. — Получил ли ты его в наследство от отца или приобрел на свои скромные сбережения?
— Получил в наследство, — подтвердил молодой кардинал. — Однако я полагал… позволил себе предположить…
— Что ты позволил себе предположить?
— Что договор, о котором сейчас упомянули Ваше Святейшество, касался лишь недвижимого имущества, — ответил молодой кардинал.
— А я позволяю себе предположить, что он касался всего, в том числе и движимого имущества, — сказал папа. — А если я, как наместник Бога на земле, что-либо предполагаю, то это уже не предположение, но реальность.
— Уверяю Ваше Святейшество, это недоразумение, наверное, я необдуманно и сбивчиво выразился, — произнес молодой кардинал. — Речь сейчас не о том, что представляет для меня этот перстень, — сейчас меня беспокоит лишь то, что если бы Кукань увидел этот перстень на руке султана, и если бы султан, упаси Боже, сверх того еще рассказал, что получил его от Вашего Святейшества, Кукань легко свел бы все воедино и догадался, что случилось и как, и…
— … и кто его еще раз, не помню уж — в который, предал, — договорил папа. — Но успокойся, дружок. Во-первых, невозможно представить, что бедняга Кукань из этой несчастной истории выйдет целым и невредимым, но если он все-таки останется в живых, я, даже призвав на помощь всю свою фантазию, не могу вообразить, каким образом он может встретиться с султаном, а тот — в довершение всего — примется рассказывать ему о происхождении своих драгоценностей.
Но даже если по неисповедимому самоуправству судьбы нечто подобное случится, ceterum autem censeo [15], ты это, мерзавец, вполне заслужил.
ПОЧЕМУ ОСТРОВ МОНТЕ-КЬЯРА НЕ НАНЕСЕН НА КАРТУ
Месяца три спустя Италию ошеломило невероятное известие о таинственном исчезновении острова Монте-Кьяра и о гибели графа, владельца этого острова, носившего то же имя. По свидетельству очевидцев, остров нежданно-негаданно подвергся нападению мощной эскадры турецкого военного флота, был окружен и захвачен, прежде чем флотилия графа успела выйти из гавани и изготовиться к бою, — кроме всего прочего, еще и потому, что ветер был для защитников острова неблагоприятен и, чтобы вывести парусники в открытое море, надо было велеть галерам, передвигавшимся на веслах, взять их на буксир; а это оказалось невозможным, потому что, как только турки начали обстрел острова, гребцов охватила паника и они отказались повиноваться.
Вслед за высадкой нехристей на берег последовала, по словам очевидцев, чудовищная кровавая резня; тем не менее, когда население острова сложило оружие, турки повели себя совершенно необычно, можно даже сказать, непривычно милосердно, ибо захватили и увели в рабство одних только здоровых и сильных мужчин, а женщинам и детям предоставили один из кораблей островного флота с несколькими матросами и позволили отплыть в безопасное место — в один из итальянских портов.
Нехристи, сдается, больше всего заботились о том, чтоб как можно основательнее разгромить сам порт, который погибший граф ди Монте-Кьяра строил с большим усердием, не останавливаясь перед издержками. В этом они преуспели даже лучше, чем сами рассчитывали и надеялись. После их отплытия, когда догорали бикфордовы шнуры, подведенные к пороховым бочкам, — турки подкатили их к цитаделям и бойницам, — и раздались первые разрывы, нежданно-негаданно громыхнул такой страшный взрыв, какого никому никогда и нигде прежде не доводилось слышать, и на плывущих по морю кораблях, уже удалившихся от острова на значительное расстояние, снесло флагштоки, а сами корабли сбило в кучу, как стадо овец, вдруг настигнутых вертячкой. На море поднялись такие огромные волны, что храм святого Петра в Риме, по тем временам грандиознейшее сооружение в мире, показался по сравнению с ними пастушьей хижиной. А когда волны улеглись над местом взрыва долго стоял неподвижный столб едкого отвратительного дыма, распластавшийся вверху, так что походил на гриб. Сам остров, как уже отмечалось, поглотило море, и он уже никогда не появлялся вновь.
Его Святейшество, узнав о гибели графа ди Монте-Кьяра, то бишь Петра Куканя из Кукани, прослезились: слезы катились из прищуренных глазок папы, текли по щекам, и он не успевал смахивать их своей белой ручкой, более привыкшей благословлять. Ну, а поскольку папа чувствовал себя повинным в смерти молодого человека, поскольку он сам натравил на него турок, то ради спасения бессмертной души Петра решил самолично отслужить тихую поминальную мессу. Но именно в тот момент, когда он произносил слова «Huic ergo parce, Deus» — Боже, прости ему все прегрешения, — у него блеснула мысль, что, возможно, Петр вовсе и не мертв.
Пьетро не из тех, кто просто так позволит зарубить себя диким сарацинам, рассуждал папа, пока читал молитву: «Прости, Господи, душу раба Твоего графа ди Монте-Кьяра, за нее возносим к Тебе свои смиренные молитвы, дабы обрела она вечный покой». Для того, чтобы Петр пал в бою, думал он дальше, и отдал Богу душу, надобно вмешательство самого Господа, а не его наместника. Не знаю, не знаю, но все подсказывает мне, что с этим разбойником нам еще жить да тужить. Аминь!
