пятничный пост, отмененный Петром, а поэтому то обстоятельство, что Петр снял с рыбаков основной налог, не имеет для них никакого значения.

— А что вы об этом думаете? — спросил Петр.

— Что я думаю? Я не говорю ни так, ни этак, я только шью костюмы, — ответил мастер Шютце. — Но окажись я на вашем месте, герр фон Кукан, я бы воздержался от всяких новшеств, пока действительно прочно не уселся бы на герцогском троне.

Петр удивился:

— Вы полагаете, я сижу все еще непрочно?

— До этого вам ох как далеко, герр фон Кукан. Положение ваше упрочится только после того, когда к вам привыкнут настолько, чтобы считать вас неизбежным злом. Да еще когда вы женитесь на принцессе и у вас от нее пойдут дети. До тех пор ни о какой прочности вашего положения и говорить нечего. Герцогиня Диана это прекрасно сознает и потому выжидает, что будет дальше, а пока что отмежевывается.

— Герцогиня в трауре, — возразил Петр. Господин Шютце иронически засмеялся:

— Хорош траур. Каждый вечер в герцогских апартаментах — музыкальные вечера и разные посиделки. Приглашала она вас хоть на одну такую вечеринку? Не приглашала, не так ли?

— Вот вернется принцесса Изотта, — сказал Петр, — и все пойдет по-другому.

— Hoffentlich, надо полагать, — сказал мастер Шютце. — Костюмчик завтра будет готов, хотя я не знаю, к чему он вам.

Когда у Петра оставалось время, он брал свою превосходную пищаль Броккардо, которую, возвратясь, с радостью и умилением обнаружил скромно висящей на крюке в Рыцарском зале, и один, в сопровождении только гончей по кличке Перотино, шел на лоно природы поохотиться, а главное, и разобраться в своих чувствах к Изотте и любит ли он ее и радуется ли ее возвращению из Рима, даже не понимал, что, задавая себе этот вопрос, он уже отвечал на него отрицательно; однажды он установил не без испуга, что не может как следует припомнить лицо Изотты. Конечно, он знал, что Изотта хрупкая, что у нее профиль с милой детской седловинкой и карие глаза, но ее облик не представал перед его взором так же ясно и выразительно, как до сих пор ему рисовалось — когда бы он с грустью ни вспомнил о ней — лицо Финетты, живое, таким, как он увидел его в первый раз, склонившееся над рукодельем, или мертвое и страшное, с прогнившими впадинами вместо глаз.

Недели через три после отъезда кардинала Тиначчо в Рим в Страмбу примчался гонец со срочным известием, что в следующий вторник, то есть через два дня, кардинал с принцессой Изоттой покинет Вечный город и отправится в путь по направлению к Страмбе. Принимая во внимание хрупкое здоровье принцессы, ехать они будут медленно, часто останавливаясь, поэтому можно ожидать, что их поездка продлится около двух недель. Петр немедля созвал Большой магистрат, где предложил, породив приступ болезненного испуга у министра финансов, выделить на празднества по поводу приезда невесты и свадьбу сумму в размере десяти тысяч скудо. В конце концов, закладывались основы новой династии, а поэтому праздники должны быть невиданно торжественными. Приказав не подавать воду к фонтану на пьяцца Санта-Кроче, Петр в одном из ближайших домов велел установить гигантскую бочку таким образом, чтобы из фонтана во время пиршества вытекало вино. Церемониймейстер с беличьими зубами составил обширную программу балов, банкетов, турниров и боя быков. Придворный поэт Эванжелист Варка, по прозвищу Бомбикс, — поскольку в своем известнейшем стихотворении он воспел бомбикса — тутового шелкопряда, — создал за одну ночь «una bella e doice ed amorevole commedia» — «прекрасную, весьма приятную и нежную комедию», а придворный художник Ринальдо Аргетто нарисовал очаровательные декорации. Петр самолично следил за постановкой этого бурлеска, содержание которого было увлекательно и необыкновенно: двое молодых людей влюбляются в девушку по имени Альвиджия и из ревности ссорятся. Их общий друг пробует примирить соперников и призывает Альвиджию сказать, кого из них двоих она предпочитает. Но Альвиджия не хочет отказаться ни от одного из них и уверяет, что в состоянии утолить любовные страсти того и другого. Пьеса заканчивается танцем и веселой песенкой в честь любвеобильного сердца Альвиджии.

То странное обстоятельство, что герцог, ожидающий невесту, — чужеземец, в то время как невеста, возвращавшаяся из дальних краев, родилась и выросла в Страмбе, воодушевило еще одного придворного поэта, француза Виктора Бенжамена, о котором из-за его огромной фигуры и необыкновенного уродства в шутку говорилось, что он — сын Полифема и козы, на написание премилого стихотворения, начинавшегося так:

«Et pensez done, ils pouvaient ne jamais se connanre» — «И подумайте, могло ведь случиться, что они никогда не узнали бы друг друга», и кончавшегося: «Belle Izotte, adieu ton pucelage, tu n'en dois faire pleurs, car Ie pommier qui porte bon fructage vaut mieux que s'il ne porte que fleurs» — «Прекрасная Изотта, простись со своим девичеством и не оплакивай его, ибо яблоня, которая приносит добрые плоды, ценится больше, чем яблоня, которую украшают одни цветы».

Поскольку в герцогском дворце ожидали большого наплыва гостей, то там на скорую руку сколотили тысячи полторы новых кроватей, а во дворе казармы соорудили временные деревянные конюшни на тысячу лошадей; со всех концов герцогства были доставлены горы продуктов и такое количество сахара, меда и яиц, что двенадцать мулов насилу их довезли; художник Ринальдо Аргетто собственноручно нарисовал и отослал дворцовому шеф-повару эскизы тортов и разных сладостей, которые должны были украсить свадебный стол, среди них сахарного Геркулеса в человеческий рост, сражающегося с чудовищами, змею, ползущую по сахарной горе, и марципанового медведя с палкой в пасти, якобы для того, чтобы он никого не подпускал. Чешуйки рыб должны были посеребрить, а караваи хлеба позолотить.

Придворный скульптор Джакомо Альваротти подправил и почистил статую Веспасиана на пьяцца Монументале, подновил ее, снабдив зрачками незрячие глаза императора. На башенных часах храма святого Павла поставили новые золотые стрелки и золотой циферблат, а прилежные добровольцы с утра до ночи скребли грязь и мусор на всех улицах Страмбы, починяли мостовые; весь город гудел от грохота, свиста щеток, звона пил, визга рубанков, гула, болтовни, плеска, звяканья, шарканья ног, скрипа, — словом, от всех тех звуков, которые в те времена малоразвитой техники мог вызвать шум лихорадочной работы.

До приезда Изотты оставалось не более четырех дней, и тут, надлежащим образом доложив о себе и получив аудиенцию, Петра посетил настоятель страмбского картезианского монастыря, прозванный Интрансидженте, то бишь Неуступчивый, Непреклонный или Непримиримый. Это был высокий костлявый человек, с красивым, но хмурым лицом, словно вырезанным из суковатого дубового полена, с толстыми и всегда надутыми губами, высоким лбом, изборожденным морщинами — следствие его гнева на бесконечную греховность рода человеческого, венцом густых каштановых волос, щетиной торчавших вокруг большой выбритой тонзуры, толстым шишковатым носом между черными угольями лихорадочно блестевших глаз, — словом, завершенный, идеальный образ Неуступчивости, Непреклонности или Непримиримости.

Некоторое время он молча смотрел на Петра, словно желал проникнуть в самую глубь его души, а затем, не говоря ни слова, передал ему свиток, свернутый трубочкой. Развернув лист, Петр, к своему удивлению, обнаружил, что там ничего нет, кроме копии шутливого стихотворения Виктора Бенжамена «Et pensez done, ils pouvaient ne jamais se connaltre…».

— Вы читали это, юный герцог? — спросил Интрансидженте.

— Читал, — ответил Петр.

— И вам это нравится?

— Стихотворение наивное, несколько глуповатое, но милое и настроению свадьбы, по случаю которой оно и написано, по моему мнению, вполне соответствует.

— А содержание пьесы, которая должна быть сыграна на придворном театре, вам известно?

— Более чем известно, — сказал Петр, — я сам ставлю этот спектакль.

— Из чего следует, что вы ее одобряете? — сказал Интрансидженте.

— Разумеется, — сказал Петр, — но к чему этот допрос, настоятель?

— Понимаете ли вы, юный герцог, что у принцессы Изотты траур, — продолжал Интрансидженте, оставляя без внимания вопрос Петра. — Вы, вероятно, возразите, что Его Святейшество по беспредельной своей доброте разрешили заключить ваш брак с принцессой Изоттой без отлагательств из политических соображений, однако, я полагаю, элементарное чувство такта должно было бы заставить вас помнить о тени трагедии, до сих пор лежащей на этом доме, вместо того чтобы одобрять непристойности, пригодные скорее для публичного дома, чем для герцогского двора.

— Господин приор, — возразил взбешенный Петр, — вы стоите во главе монастыря, а я — позвольте