вам напомнить — во главе этого герцогства. Я не вмешиваюсь в то, как протекают ваши богослужения, а поэтому будьте любезны и не вмешивайтесь в подготовку торжества, которое касается только меня и принцессы Изотты.

— Я ждал от вас подобного ответа, юный герцог, — сказал Интрансидженте, — но поскольку мне приходится выполнять обязанности, возложенные на меня папой, я вынужден следить за вашей деятельностью и должен сказать, что порой просто прихожу в ярость, порой содрогаюсь от страха, наблюдая за вашими новшествами. Я предполагал, что, вступив на престол, вы разошлете во все земли, из которых слагается папское государство, послание о своем к ним расположении и мире; вместо этого вы первым делом рассорились с жемчужиной государства Его Святейшества, Перуджей, преступно казнив на виселице семь юношей.

Петр почувствовал, что бледнеет.

— Вы решаетесь заявить мне в глаза, что это было преступлением?

— Да, это было преступлением и, кроме того, непростительной политической ошибкой, — сказал Интрансидженте. — Я полагал далее, что власть, обретением которой вы обязаны только и только Его Святейшеству, вы используете прежде всего для повышения морали и набожности в этом городе и в этой стране. Я полагал, что вместо одного постного дня вы введете два поста в неделю; вы поступили прямо наоборот, отменив даже единственный день. Я надеялся, что вы усилите надзор за евреями, которые часто пренебрегали своей обязанностью носить желтый круг, предпишете им всенепременно посещать проповеди в кафедральном соборе и сделаете их жизнь настолько невыносимой, что они сами на коленях попросят разрешения перейти в христианскую веру; вы же и в этом случае поступили противоположным образом. Я ожидал, что вы введете строжайшие наказания за всякие ереси, внебрачное сожительство, половые извращения и иные прегрешения против добрых нравов, но вас, юный герцог, по-видимому, занимает совершенно иное — вы учредили высшую школу, где будут читать лекции по естественным наукам, что само является нарушением таинства, коим Бог окружил все природные явления, и эту высшую школу вы еще назвали именем архиеретика Помпонацци, который не постыдился признать, что, хотя он и не оспаривает воздействие святых мощей, но это воздействие ничуть не изменилось бы, будь это не останки святых, а собачьи кости.

Петр, не знавший об этом изречении Помпонацци, не смог сдержать улыбки, за что Интрансидженте покарал его хмурым взглядом.

— Из ваших уст, — продолжал приор, — до сих пор никто не услышал ни слова о нашей святой религии, о важности благочестия и спасительности самоотречения, о мерзости греха и запустения, о таинствах, в особенности о сострадании и долге вообще, вместо этого вы изо дня в день смущаете слух достопочтенных и богобоязненных членов Большого магистрата еретическими речами о каком-то разуме.

— Я говорю не о «каком-то» разуме, я говорю о разуме истинном, — сказал Петр. — А говорить о разуме, побуждать к разумному действию, вступаться за разум — это ересь, по-вашему?

— Да, ересь, — сказал Интрансидженте спокойно. — Бог одарил человеческие существа разумом единственно лишь затем, чтобы они познавали его, почитали, любили и возглашали ему славу; восславлять Бога — привилегия лишь разумных тварей, и в славе Божьей заложено их спасение. Чем совершеннее человеческое существо и чем больший отблеск бесконечного разума Божьего пал на него, тем более долг повелевает ему прославлять Бога. Вы, юный герцог, гордитесь своим разумом и ссылаетесь на свой разум, а к славе Божьей вы равнодушны, а это, я утверждаю, и есть ересь. Еще сегодня, юный герцог, я намерен послать письмо Его Святейшеству. Обещайте, что вы запомните мои слова и исправитесь.

— Ничего я вам не обещаю, а вы пишите папе все, что вам заблагорассудится, — сказал Петр. — В отличие от вас папа — человек приятный, широких взглядов, любит посмеяться, пьет вино и со славой Божьей ни к кому не пристает. Только изложите свои жалобы о моих новшествах похлестче, потому что — и это я твердо знаю — чем вы будете точнее, тем искреннее посмеется Его Святейшество.

— Хорошо, — сказал Интрансидженте и вышел.

Прошли три дня ожидания и приготовлений, когда в Страмбу приехал второй гонец: принцесса и кардинал, мол, уже собираются проделать завершающую часть пути, и можно предположить, что они доберутся до Страмбы завтра к вечеру.

Наутро следующего дня Петр, одетый в костюм, кропотливая работа над которым предоставила ему возможность провести несколько часов в приятной и поучительной болтовне с мастером Шютце, во главе парадной гвардии конных мушкетеров подошел к границам герцогства, чтобы приветствовать принцессу сразу же, как только она ступит своей ножкой на землю родной страны. Полный тоски, причину которой Петр не мог себе объяснить, он медленно двигался по той же дороге, где совсем недавно шел пешком, раненый, с веревкой на шее, и старался подбодрить себя думами о чудесной перемене, происшедшей с ним с момента тех страшных событий; теперь — уверял он себя — все придет в полный порядок и навсегда.

Там, где кончались владения Страмбы, на круглой нагорной равнине, окруженной быстрым потоком, с видом на вытянутую долину на противоположной стороне, окаймляющую утес, за которым до самых облаков возвышалась башня губбийского собора, Петр приказал остановиться и разбить лагерь. Погода стояла прекрасная; пчелы, перелетавшие с цветка на цветок, словно позолотили воздух, всюду слышалась жужжание; небо причудливо разукрасили нежные, белые как снег облака.

Прошел час, потом другой, и еще час, мушкетеры курили, играли в карты и грелись на солнышке, но ничего не происходило, долина оставалась безлюдной, безлюдной была и дорога, соединяющая Страмбу с Умбрией. Только когда солнце начало садиться, на горизонте появились четыре всадника. Петр дал приказ приготовиться и сесть на лошадей, ибо решил, что всадники, фигуры которых казались черными на фоне багряного заката, это и есть авангард свиты кардинала. Всадники остановились в растерянности, как будто сомневаясь — ехать им дальше или нет, потом трое из них исчезли, словно сквозь землю провалились, а четвертый остался и медленным шагом двинулся вперед.

Когда всадник приблизился к лагерю и можно было разглядеть цвет его мундира, оказалось, что на самом деле это один из людей кардинала. Когда посланец подъехал ближе, Петр заметил, что руки у него связаны за спиной.

Седок подъехал еще ближе, и тут стало видно, что лицо его вымазано калом.

Вскоре всадник перешел вброд поток и, опустив низко голову, направился наверх, на горную равнину, где стоял Петр со своей свитой.

— Что случилось? — воскликнул Петр, схватив его правой рукой за грудь.

— Плохи дела. Высочество, — ответил опозоренный солдат. — Перуджанцы напали на нас и обезоружили, когда мы проезжали через город. Четверо наших убиты — они пытались защищаться; остальные заключены в тюрьму вместе с кардиналом и принцессой Изоттой. Меня отправили, чтобы я сообщил Вашему Высочеству, что все пленники будут сидеть на хлебе и воде за решеткой до тех пор, пока Страмба не возместит убытки, но теперь Перуджа требует уже не тридцать две, а пятьдесят тысяч скудо…

Петр был уверен, что это ужасающее невезение, этот чудовищный провал всей тяжестью ляжет только на его плечи, ибо лишь он один не внял предостережениям двенадцати мудрецов, настоятельно просивших его обратить внимание на то, что молодые люди, которых он приказал казнить, являются гражданами Перуджи; но поскольку он основательно изучал своего Макиавелли и, памятуя его наставления, будто любому правителю — королю, герцогу или князю, — если его постигнет неудача, ни в коем случае не следует даже показывать вида, что ему это неприятно, а напротив — нужно вести себя тем более самоуверенно, чем больше он удручен, поэтому Петр, возвратясь в Страмбу, сразу же созвал Большой магистрат и, когда все его члены собрались, предстал перед ними с ясным челом и высоко поднятой головой.

— Господа, — заговорил Петр, обращаясь к ним, — полагаю, вам не нужно объяснять, в какой ситуации мы вновь очутились, и оповещать о той непристойности, которую по отношению к нам выкинула Перуджа, потому что о ней толкует теперь весь город так красноречиво, что эти толки слышны даже здесь и, вероятно, достигли ваших ушей. Будем же сильны сознанием того, что правда на нашей стороне и нравственная победа тоже, ибо за то, что мы по закону наказали семерых негодяев, подданных Перуджи, нам не придется краснеть, а вот Перуджа покрыла себя несмываемым позором, который будет навеки занесен на скрижали истории. К сожалению, наша достойная позиция ничего не меняет в реальном