— Словом, Гафнер порядком преувеличил, не так ли? — заметил Бори.

— Конечно, преувеличил. Я готовилась увидеть невесть какую нужду, а на самом деле этим людям, если учесть их потребности, живется не так уж плохо… A propos[53], хорошо бы опять пригласить Недобыла, пусть убедится, что мы на его стороне и не сердимся за то, что он отчитал этого Гафнера.

Тому, на что рассчитывал Мартин Недобыл, к чему готовился с начала шестидесятых годов, о чем мечтал, когда ездил между Рокицанами и Прагой, что сделал ставкой всей своей жизни, купив «Комотовку», а впоследствии и «Опаржилку», суждено было осуществиться лишь спустя четырнадцать лет: в начале семьдесят четвертого года городское управление Праги купило у военных властей на снос большую часть городских стен, начиная от так называемых Конских ворот в конце Вацлавской площади — к Новым, затем к Поржичским воротам и далее — вплоть до правого берега Влтавы. Решение сровнять с землей это древнее, растрескавшееся от времени сооружение, разобрать бастионы, тупыми углами вклинивавшиеся далеко в окрестности, снести и вывезти эти огромные массы камня и земли, издавна поросшие кустами и деревьями, утоптанные поколениями пражан, гулявших там по воскресеньям, — решение снести пражские стены было окончательным. Неясен был только вопрос, что устроить на этом месте: разбить красивые парки, как того хотели жители Праги, или возвести жилые дома и проложить улицы, на чем настаивало городское управление, старейшины общины.

Волнение, вызванное конфликтом эстетических чувств с практическими, финансовыми мотивами, было огромное. Поскольку здесь играли роль и санитарные соображения, в борьбу ввязались и врачи. Сначала Общество немецких врачей в Праге составило и послало пражскому магистрату пространный меморандум, в котором на пятидесяти густо исписанных страницах приводились убедительные, подтверждаемые точными статистическими данными доказательства того, что в городах, не имеющих достаточного количества садов, смертность гораздо выше, чем в городах, обеспеченных ими. Чтобы не ударить лицом в грязь перед немецкими коллегами, чешские врачи составили еще более пространный меморандум, в котором на ста густо исписанных страницах утверждали то же самое, но более возвышенным слогом. Правда, стены, снос которых подготовляется, говорилось, кроме всего прочего, в этом достопримечательном документе, сжимали нашу матушку-Прагу железным панцирем, как сказал поэт, и потому с незапамятных времен были для всех исконных пражан сучком в глазу; но они имели то преимущество, что на их вековых хребтах росла зелень — немного кустарника, травы и деревьев, так что пражане, выйдя погулять на городские валы, хоть там могли подышать ароматом цветов и насладиться сенью лиственных крон.

А сейчас — увы! — они лишатся и этой радости: на месте былых прогулок вырастут не деревья, а скучные улицы и доходные дома. Горе, горе нашему городу! Взгляните на план Праги. Где, скажите, где найдете вы на правом берегу Влтавы клочок садовой зелени? Только на Ольшанах, да, на Ольшанах, в кладбищенском саду, где тлеет в земле, по приблизительным подсчетам, около шестидесяти тысяч трупов! Горе, повторяем, горе нашему городу! Сады — это легкие города, а без легких жить невозможно; из этого неопровержимо вытекает, что Прага погибнет, если не получит садов. Caveant consules![54]

— Вы правы, совершенно правы, отвечали консулы, защищаясь от нападок; мы тоже пражане и так же, как вы, хотим, чтобы наш город был как можно красивее и здоровее; но где взять на это деньги? Не воровать же! Вена получила городские стены от военных властей даром и могла позволить себе роскошь создать на их месте кольцо прекрасных бульваров; а Праге городские стены пришлось откупить у военных властей и заплатить за них кровные денежки; город беден и старается возместить хотя бы часть расходов; поэтому, как ни грустно, мы вынуждены эту землю разбить на участки и продать застройщикам.

Таковы были, в основном, идеи и аргументы обеих спорящих сторон.

Мартин Недобыл, вообще не склонный к эстетству, присоединился к сторонникам разведения садов. Он опасался, что если муниципалитет настоит на своем, то возникнет избыток строительных участков и цена его любимых «Комотовки» и «Опаржилки» не вырастет, а упадет, тогда как благодаря красивому, но в коммерческом отношении ничего не дающему поясу лужаек, декоративных кустарников, клумб и благородных деревьев, созданному на месте снесенных стен, столь милый его сердцу Жижков достигнет неслыханного величия, а «Комотовка» и «Опаржилка» станут тем, о чем Недобыл мечтал всегда, — островом красоты и роскоши, резиденцией счастливых и богатых… Почему? Да просто потому, что по соседству с парками, как известно, испокон веков воздвигают дворцы, а не обиталища бедняков, какие строит заклятый враг Недобыла, позор Жижкова — архитектор Герцог.

Поскольку Американский клуб эмансипированных женщин за девять лет своего существования добился в пражском обществе немалого уважения, влияния и веса — не было, пожалуй, ни одного патриотического, политически значительного или просто филантропического мероприятия, по отношению к которому подопечные Напрстека не стояли бы на безупречно благородной позиции и не принимали бы в нем активного участия, не происходило ни одного национального торжества, при котором представительницы Американского клуба не занимали бы одно из самых почетных мест. Поэтому Недобыл, не появлявшийся в салоне Ганы после неприятного столкновения с Гафнером, как-то в конце апреля, в среду, заглянул туда — узнать, почему «американские» дамы до сих пор не высказали своего мнения об использовании территории, освобождающейся после сноса городских стен, причем весьма серьезно и настойчиво попросил Гану заняться этой проблемой и обсудить ее в клубе. Он обратился бы к ней раньше, знай он, что Гана — член такого замечательного, исключительно симпатичного общества, но об этом ему стало известно лишь сейчас, когда, раздумывая, кому бы предложить заняться этим, он просмотрел список членов клуба, вывешенный «У Галанеков».

Гана, стремясь заглушить угнетавшее ее чувство собственной никчемности, в те годы хваталась за каждую возможность общественной деятельности. Поэтому ее сразу увлекла идея Недобыла, и она обещала созвать собрание «американских» дам, поговорить с ними и добиться составления петиции, которую все члены клуба, несомненно, подпишут с обычным для них энтузиазмом.

— Выступлю, конечно, с удовольствием выступлю, — уверяла она Недобыла. Но вдруг, охваченная сомнениями, добавила: — А что я им скажу? Ведь я абсолютно не в курсе дела!

— Скажете, что сады — это легкие большого города, — посоветовал Недобыл, — а без легких жить невозможно. И добавите: Caveant consules!

Гану занимал вопрос, не утратил ли Недобыл интереса к Марии Шенфельд, но сам он об этом не заговаривал и, как ей показалось, лишь мельком взглянул на хорошенькую дочь философа, поэтому она подавила свое любопытство. Сделав свое дело, Недобыл тут же распрощался, а Мария своим обычным пренебрежительным тоном самоуверенного, избалованного ребенка спросила Гану, кто этот верзила, с которым она только что разговаривала, не тот ли ужасный Недобыл, виновник смерти Пецольда, в прошлом году так отвратительно поссорившийся с паном Гафнером.

— Конечно, он. Как же вы его не узнали? — удивилась Гана.

— Вот так и не узнала. Мне показалось, что в прошлом году он был гораздо выше.

Гана рассмеялась.

— Это потому, что вы за этот год сильно выросли, милое дитя. Не он был выше, а вы были гораздо меньше.