Георгий похвалил ее сообразительность. И, помня слова Груднева, считал теперь дни.

А время, как назло, тянулось медленно. День казался нескончаемым. И старик, стараясь отвлечься от невеселых мыслей, придумывал для себя все новые заботы.

Невеселые мысли одолевали Георгия неспроста. Он ждал возвращения Бориса искренне. Боялся лишь одного, что тот, едва переступив порог, увезет от него семью. Навсегда, всех. И снова осиротеет Георгий. Умолкнет дом. Стихнут голоса и смех. Не станет забот, какие заставляли жить и чувствовать собственную нужность.

Никто не окликнет его с берега, не позаботится, не станет ждать с моря. Он снова станет одиноким. Лишь воспоминания будут бередить душу до гробовой доски.

Никто не сядет к нему в лодку. И сети, длинные, тяжелые, не помогут ему выбрать руки Андрея.

Не потребует сказку на ночь Алешка. И Петька не станет ругать звонкоголосого петуха, какой всегда забывает про выходные и будит слишком рано, не давая выспаться.

«Уедут… Может, не враз? Иль изначала надо приткнуться куда-то? Кров заиметь, обустроиться самим. А уж потом детву забирать. Иначе как? Не тащить же их на голое место? Где ни кола, ни двора? Да и я не пущу, — решает Георгий и сам себя стыдит: — А как не пустишь опосля разлуки в столько лет? Ить родители без детвы засохнут. Оно отыми палец с руки — любой болит, так и дети… Нешто свое посеял. Поначалу едва свыкался, когда свои, подрастая, уходили в жизнь. Всяк свою долю сыскал. И дорогу. Никто при мне не застрял. Хочь тоже — просил. И ентих не сдержишь», — вздыхает дед, оглядывая дом.

— И для кого я тебя родил? На что мучился? Вскоре сызнова брюхо твое опустеет. Может статься, навсегда…

— Деда, ты что? — подсел к нему Петька и, глянув в глаза, понял все по-своему: — Ты не веришь, что папку отпустят, да? Думаешь, нам его еще долго ждать?

— Нет, Петрушка, не про то думка моя. Не о том печаль. Ну да ладно…

— А о чем? — тормошил мальчишка.

— Старым становлюсь. Вот и боязно, что жизнь на вроде большую прожил, а не углядел, как она к концу покатилась.

— А я хочу скорее старым стать.

— Это еще на что? — удивился Георгий.

— Мамка не будет заставлять зубы чистить и в угол ставить за всякое. А еще я тогда всех чекистов изобью. За отца и за мамку. За всех нас…

— Забудешь до стари…

— Нет, не смогу. Мамка меня сегодня в угол поставила за то, что я обоссался опять ночью. А я снова во сне увидел, будто ее чекисты забирают. Со страху в постель пустил. Зато когда вырасту — разделаюсь с ними, сразу перестану их бояться. Даже во сне. Насовсем. Взрослые не умеют бояться…

— Кто тебе это наболтал?

— Папка так говорил.

— Теперь он иначе думает, Петрунька. Я старый, брехать уже грех. Все под страхом живем. И раней, и нынче, и дале. Покуда жив человек, имеется у него, чему смеяться и слезы лить. Такая она — жисть — корявая. Мокрота на глазах не обсохла, а она, глядишь, сжалится, радостью одарит.

— Деда! А я письмо принес! От папки, кажется, — мчался от калитки вприпрыжку Андрей.

Старик не стал опережать Клавдию. Пусть она прочтет письмо первой. И отдал письмо дочке, ожидая, что там сообщил Борис?

«Жду освобождения. Посылок и писем мне не высылайте. Уже многих реабилитировали. Вышел на свободу Иван Степанович Самойлов. Уже неделя прошла, как он уехал из зоны. Всякий день теперь от нас люди уходят. Надеюсь, скоро придет и мой час…»

— Слава тебе, Господи, и в наш дом радость придет… Не все горевать. Письмо уже не месяц, как с Сахалина, за десять дней дошло. Может, и сам скоро будет, — радовалась Клавдия.

— И то верно, — согласился Георгий.

— Отец, Бориса, я думаю, снова в колхоз пошлют. Опять механиком. У него же сельхозтехникум. Отдыхать не дадут. Можно, ребята у тебя поживут до осени, пока мы устроимся? — спросила Клавдя.

— Да погоди, нехай приедет. Уж потом загадывай! А детвору с радостью, с великой душой у себя оставлю. Хоть на все время, — обрадовался Георгий пусть малой, но оттяжке.

Старик теперь возвращался домой затемно. Хамса пошла. Ее любили батумцы и охотно брали свежую мелкую рыбешку. Дед ее едва успевал выносить на берег. Выручку складывал. Берег. Клавде с Борисом на первое время понадобится помощь. Авось, и возьмут, не побрезгают… И, возвращаясь домой, радовался, нынче тоже пополнил кубышку. Без сбережений детям никак не прожить. Хоть горя нахлебались вдоволь, опыта, мудрости — нет у них.

— Ты с кем это разговариваешь? — выглянула дочка из калитки. И Георгий смутился.

«Совсем с ума спятил, коль сам с собой вслух брешу. Видать, навовсе, одному неможно. Одичаю. А ить только начал оттаивать», — подумалось грустно.

Дед вытряхнул хамсу из ведра в таз, взялся чистить ее к ужину. Он впервые не услышал шагов за спиной. А они прошли от калитки к самому порогу. Остановились за плечами. И голос забытый, но такой знакомый до боли сказал над ухом:

— А вот и я. Здравствуй, отец!

Борис стоял за спиной старика. Бледный, худой, стриженный наголо, в казенной телогрейке. Свой и чужой. Похожий и непохожий. Он сам стыдился себя. Но так и не преодолел собственную торопливость.

— Клавдя-а-а! — вырвалось из горла громкое, с надрывом. Словно смех и слезы одновременно застряли в горле комом и голос хрипел, срывался.

Баба испуганно выскочила к Георгию. На голове косынка сбилась, упала на шею петлей, руки в муке.

— Что? — оборвался вопрос.

Мужа она не узнала, угадало сердце.

— Борис? — округлились глаза в изумлении.

— Ну, здравствуй! Вернулся я к вам, — сказал устало, шагнул к жене. Стиснул в объятиях хрупкую, сдавшую до неузнаваемости женщину. Оглядел, словно впервые увидел ее.

На висках седые пряди, у глаз морщинки. Потускнела, состарилась не от времени, от горя. Значит, переживала, ждала, любит…

Борис оглянулся. Разинув рот от удивления, Алешка замер. Да вдруг как кинулся, руками, ногами повис на отце:

— Папка, родной! Приехал! Мы так тебя ждали!

И только Андрей с Петькой, не знавшие о приезде отца, спокойно ловили рыбу. Когда услышали голос матери, зовущей домой, недовольно поморщились:

— На завтрак торопит. Только сеть закинули.

— Ничего, подождет нас. Ведь мы сегодня за мужиков в доме, — не торопился Петька.

— Глянь, какой-то мужик нам машет. Зовет вернуться. Кто это?

— Мамку обнял. Конечно, отец, кто же еще? — угадал Петька. И, не дожидаясь, пока брат вытащит сети, прыгнул в воду, поплыл к берегу.

Андрей вытащил сети, развернул лодку и, взмахнув веслами несколько раз, нагнал брата. Втащил в лодку мокрого.

— Дурак! Чего ты в море сиганул? Теперь уж, коли вернулся, не отнимут отца у нас, — дал легонько по уху. Нажал на весла.

Борис смотрел на сыновей и не мог нарадоваться. Выросли, повзрослели, дождались. Сами в море вышли. Не испугались, не сидели без дела.

А мальчишки, едва лодка ткнулась носом в песок, к отцу со всех ног кинулись. Молча, без слов, обняли. И только ребячьи глаза выдавали, что творится в их душах.

— Отменяем лов на сегодня. Шабаш! Пошли домой, мужики! — обнял обоих за хрупкие, худые плечи.

Нет, торжественной встречи, какую намечтал Георгий, — не получилось. Все стихийно, все бегом — на скорую руку.