попадет в руки чужой охраны, какой батумский чекист уже не начальник», — горевал Георгий, спрашивая во дворе у каждого водителя, кто поедет на железную дорогу.

Водители оглядывались на старика. Смеялись:

— Ты, дед, приблудный или как? Тебе тут не таксопарк, не то подвезем, где Макар телят не пасет. Хватай ноги в руки и катись отсюда поживей, покуда жив…

Но старик не уходил. Не обращал внимания на насмешки. Он ждал, когда его возьмут в машину и поедут за Клавдей.

Георгий было совсем отчаялся. И тут услышал за спиной:

— Сюда. Влезай. Поехали…

Машина рванула со двора застоявшимся конем. Выпустив сизое облако дыма, выскочила на дорогу и, сигналя каждой собаке, поехала, петляя, по узким улицам… Вот и перрон. Народу так много. Все куда-то торопятся. И только Георгию хочется кричать, не пустить Клавдю, пусть для этого потребуется лечь на рельсы, под самые колеса поезда. Лишь бы она осталась, лишь бы внуки не росли сиротами. Ведь он старый, уже не успеет их вырастить, заменить отца и мать.

Машина остановилась поодаль от вокзала, у переезда, куда паровоз подвозил особые вагоны.

Сюда должны были привезти и Клавдю. Но машина еще не пришла.

Георгий курит папиросы одну за другой, нервничает, беспокоится. ЗАК придет за несколько минут до отправления поезда. А вот и он показался. Торопится.

Черный, зарешеченный ЗАК появился из-за угла внезапно. Фыркнув устало, затормозил. Подъехал почти вплотную к вагону. Из открывшейся двери выскочила громадная собака — овчарка. За нею — охрана. Образовала коридор. Автоматы наготове держат.

— Первый! Выходи! — раздается команда.

— Второй! Живо! — торопит охрана.

У Георгия зачесались глаза… — «Куда гонят этих людей? Неужели все они — преступники? Но вот же и Клавдия тут. А разве она виновата?»

— Седьмой! Живее! — слышит дед и заорал так, что собака присела от неожиданности:

— Нет! Клавдя! Не смей!

— Тебе чего тут надо? Не глазеть! — прикрикнул охранник, подталкивая бабу в вагон.

— Отставить! Начальник охраны, ознакомьтесь! Это для вас! Вычеркивайте из списка. Да, Абаеву! Вот документ. Ее документы верните. Самой. Мне они не нужны. Продолжайте… — вывел Клавдию из живого коридора чекист, посланный начальником.

Баба смотрела на отца, не веря своим глазам.

— Пошли домой, — взял Георгий за плечо и отвернул ее лицо от вагона.

— Вас отвезти? — предложил водитель машины из госбезопасности.

Женщина вцепилась в отца так, что у того рука заныла.

— Нет! Сами! Не надо! Не хочу, — полились слезы ручьями по щекам.

— Охолонь, Клавдя. Почитай, у черта с зубов выскочила! Знамо дело, долго жить будешь! — пытался шутить старик. — Держись, Клавдя! Нынче баста! Никто не могет в нашу сторону перхать. Заступную бумагу имеем! Секешь? Вот и закинь реветь. Нехай они нынче подле нас зубами клацают. Близко, а хрен возьмешь! Я им защитный документ — в зубы! Так-то! Руки коротки нас хватать!

Клавдия еле шла, опираясь на руку отца. Она верила и не верила, слушала и не слышала, сон или явь? Где что? Все перемешалось…

— Не волоки ноги! Ты нынче гордо станешь ходить. И ни единый пес в твою сторону брехать не станет.

— Отец! Это правда? Я домой иду? Или мне все снится?

— Иди, детву успокой, — отворил старик калитку и впервые не закинул ее на крючок. Клавдия оглянулась.

— Не трясись, дочуха! Будет с нас! Отпужались всего! Вот! Читай! — протянул ей официальную бумагу, какую вез из Москвы, берег, как жизнь, последнюю надежду и радость.

Клавдия читала, перечитывала, смотрела на конверт, на письмо, на отца, и только теперь до нее дошло, что, не будь этой бумаги, ее судьба сложилась бы совсем иначе…

Дети, завидев из окон мать, мигом во двор выскочили. На смех сил не хватило. Молча облепили, ухватив за руки мать и деда.

Не могли они уснуть в эту ночь. Все вскакивали, подходили к матери, к Георгию и, убедившись, что дома они, никто их не забрал, не увез, возвращались в постели.

С того дня, как чекисты забрали из дома мать, ребятне перестали сниться добрые сны, со сказками и смехом.

Дети часто кричали во сне, плакали, совсем по-взрослому, от них убежало детство. Оставив взамен недоверчивое взросление, поселилась в детских душах замкнутая отчужденность к каждому, кто даже случайно останавливался у калитки дома.

Они повзрослели сразу. Все трое. В один день. И запомнили его навсегда.

Клавдия, вернувшись домой, рассказала Георгию все, что случилось в их доме в тот памятный день…

— Я уже не думала, что когда-нибудь вернусь в Батуми, не верилось, что увижу тебя и детей. Я простилась с вами и с Борисом. У меня не осталось ни малейшей надежды… Я не спрашивала — за что? Это наивно. Пример Бориса подтвердил, дело вовсе не в виновности. Я поняла большее. Мы живем ложными, надуманными ценностями. А потому растеряли все, право на вопрос, на защиту. справедливость и саму жизнь…

— Так что же стряслось? Растолкуй мне, старому? — перебил Георгий.

— Я не говорила тебе ничего. Но с того времени, как Бориса забрали, я послала много жалоб по инстанциям. Писала и Сталину. Везде, в каждой, обвиняла чекистов в беззаконии. Верила, что разберутся, выпустят. Как и на-ши соседи, думала, что наверху не знают, что творят внизу Наивно все. Это я поняла, когда меня взяли и били не за что-нибудь, а за жалобы, какие им — чекистам — были переданы, чтоб разобрались. А кто себя признает неправым, да еще добровольно? И наверху это знали. Хотя и не имели права мои жалобы передавать тем, чьи действия я обжаловала. Но… Кто, как не вожди, породили этих чекистов? Дали им все права распоряжаться судьбами и жизнями нашими. А потому меня хотели тихо упрятать, чтоб не лезла со своими жалобами повсюду, не тревожила верха, не обзывала чекистов мародерами…

— Но ить детву не тронули, — вспомнил Георгий.

— Эх, отец, это не от доброты. Знали, что не бросишь их, не оставишь одних. А растить будешь, не сможешь ездить никуда с жалобами. Дети руки свяжут. Их и накормить, и в школу отправить надо. С ними забот хватает. Вот и не тронули. Но не о них, о себе помнили. Я это сразу поняла, — вздыхала Клавдя.

И тогда рассказал ей Георгий о Семене Грудневе.

— В гражданку мы с им в одном окопе мерзли. Зимой это было. Последним сухарем делились. Семка заместо брата мне стал. Едино, что башковитый. И младше. Но грамотней. С начальством — офицерами, когда говорил, не ронял лица. Все напрямую, как есть. И любили его бойцы. За башку светлую. За совестливость и правду, какую не посеял в атаках. Я и не допер враз, кем он стал? А когда сам признался, я от него, как от ворога. Аж совестно сделалось…

— Может, он и не такой, как все. Но что сможет один человек? Всем не поможет. Пока он сутки тратит чтоб одного от беды избавить, другие чекисты за это время вагонами людей гребут. Кого в распыл, кого в зону. Кто он против них? И его они упрячут, коль слишком надоест.

Баба рассказала старику о ночи, какую провела она в камере следственного изолятора:

— Не одна я там была. Восемь баб набралось. Две — совсем старые — интеллигентки. Их за мужей взяли. Чего я не понаслушалась. О себе молчала. Стыдно было говорить. Им хуже моего досталось. А особо двоим — тем. Их утром расстреляли. За разговорчивость. В камере стукачка оказалась. Донесла…

— И там без них не обошлось, — вздыхал старик.

— Теперь они — всюду, — поддакивала Клавдия И предложила: — Только Борису о том не пиши. Ему и без этого хватает…

А вскоре отправила баба два письма. Одно — Борису на Сахалин, второе — Грудневу.