скоро дите растить, — улыбнулась просветленно и спросила: — Ты хочь рад, что отцом станешь?

— Конечно! А как иначе? Для чего жить?

— Не все так-то, Фомка! Вот папаня никак меня не хотел. Мать по бабкам возил, чтоб скинуть подсобили. Да не вышло у них ничего. Я зубами за жисть вцепилась.

— Почему тебя не хотели? — удивился муж.

— Трудно им жилось. Нехватки заели. А и мать хворала часто. Все боялся, что не одюжит, помрет. А мужику с. малым дитем хоть живьем заройся. У ней же одна болячка за другую цеплялись. А как родила хворать и болеть перестала, все болезни

отступились

— А моя мать и вовсе невезучей была. Вышла замуж за отца, все шло хорошо. А не беременела никак. Три зимы впустую прошли. Уж к разводу дело-покатилось. Ссоры начались. Папаша выпивать стал. На маманю зверем лютым косился. Той что делать? Пошла к знахарке — к Ульяне нашей. Она и ныне жива, неподалеку от нас соседствует. Та с неделю над мамкой билась. Сказывала, что проклятье мешало ей дите понести. Сняла его бабка, и забеременела мать. Поначалу сеструху, а через год и меня высрала. Вот только и поныне я на нее в обиде…

— На кого?

— Знамо дело — на маманю! Сестре она все отдала. Красу и рост, ум и удачу. Мне ничего не оставила. Как пащенка в свет произвела. Ни на кого не похожего. Огрызок, не мужик. Я рядом с сестрой уродом гляжусь. Не поверишь, что одни у нас родители. И в жизни общего ничего. Сестра шутя улилась, а я как придурок. Никак не мог одолеть науку. Едва дотянул до седьмого класса. Сестра шутя в институт поступила. А и школу закончила с золотом. Меня из школы под жопу пинком выкинули. Я хоть и маленький, но до девок горячий был. Ко всем подряд приставал, каждую пощупал снизу. Только приноровятся мне по шее дать, я уж у другой под подолом спрятался. Не всякая прогоняла. Иным нравилось. А я любопытным был завсегда. Пока училка чего-то болтает, я двоих, троих девок полапаю. Да однажды заблудился и вместо парты пролез под стол к училке. Ну и под подол к ней. Даже вниманья не обратил, что ее ляжки толще меня самого. Влез с головой под юбку. Шасть под резинку. Она как заорала! Подскочила чуть не до потолка. Меня из рейтузов вытряхнула. И за ухо к директору школы принесла. Там и меня, и шкоду выложила. Директор тоже был шельмец и спрашивает: «Это что ты, Фома, в ее портках искал?» Ну, что тут было делать? Сказал, как на духу, мол, хотел узнать, а все ли у училки так, как у обычных девок? «Ну и сравнил? Увидел?» — «Да! Увидел! Никогда на тетках не женюсь!» — «Это почему же?» — «Они в грязных портках ходят. А еще — в ляжках любого мужика живьем задушат». И показал, какие ляжки у той училки. Директор не стал спорить. Взял меня за шкирку, вывел на пороги и сказал: «Все, что нужно, что сумел, ты уже получил. Больше здесь тебе делать нечего. Вон отсюда, хорек! Чтоб больше на глаза никому не показывался». И дал пинка. Это было последней точкой в моей учебе. Но дома меня не ругали. Отправили в трактористы. В школу механизаторов. Я ее за два года одолел, С тех пор опротивела грамота. Не только книг, газет не читаю никогда. Меня воротит, если что-то писать надо. А вот считать умею. Особо деньги. Это моя вторая страсть и слабость, — признался Фома.

— А первая слабость какая? — насупилась Марфа. Фома впервые приметил, как скулы жены побелели, и испугался не на шутку, ответил заикаясь:

— Работа — моя слабость. Что ж еще?

— То-то! Смотри, озорник, коль под подолом у какой-нибудь нашарю, раздавлю, как клопа на полу. Не то дыхнуть, бзднуть не успеешь, гад! — выдохнула ком ярости.

— Да что ты, Марфа? Разве женатым нужны чужие бабы? Мне б с тобой справиться без вреда

для здоровья. На полюбовниц сил нет. Куда мне такие шкоды? То по детству озорничал. Нынче семейным стал.

— Опробуй только, шельмец, к какой-нибудь бабе настрополиться, вмиг с тебя душу выпущу! — сдавила руки в побелевшие кулаки и глянула на Фому испепеляюще. У того по спине холодный пот побежал. Понял, жена никогда не будет ему верить.

— Ты скажи мне, сколько баб до меня поимел? — спросила Марфа.

— Всего одна была. Да и то давно, в детстве.

— Врешь, окаянный. Одну, но сотню. В постели у тебя хватает уменья. От единой такое не наберешься. Имел ты сучек, кобель сушеный. Но помни, покуда холостым шлялся, все с рук сходило. Теперь, коли налево свернешь, голову отверну своими руками!

— Зря грозишь, Марфа! У меня ни сил, ни времени, ни желанья нет! — отмахнулся муж.

— А кто Дарье-самогонщице дарма огород пахал? Без копейки! Иль не видела я, как ты вкруг ней барбосом крутился?

— Да ты с чего это? Взял я с нее деньги!

— Смотри, угляжу возле ней, добра не жди…

— Я Дашке доски привезти подрядился! А ты не дозволяешь! Как заработаю, коли половина моих клиентов — бабы?

— Ты спорить станешь? Дарья — не все! Ты не то под юбку, на нее вскочить хотел! Я с окна видела! Заломаю гада!

Фома понял, следит за ним жена. И решил быть осторожнее с соседками, да еще на улице, не заигрывать.

Вскоре Марфа родила сына-первенца. Его назвали Федором. Жена теперь из дома почти не выходила. Мальчишка был капризным, горластым, болезненным. Возясь с ним, баба обо всем забыла и стала менее подозрительной. Не до Фомы было. А тот ну никак не мог совладать с собой. Ему и впрямь уже давно нравилась Дарья. Красивая, белотелая соседка. Фомка ужом вокруг нее вился. Понимал, что не добьется ничего. Но хоть за задницу иль за бедро ущипнуть. В том себе отказать не мог. Дарья не обращала внимания на эти шалости и не бранила. Фома за такое брал с нее щадяще. Не заламывал цену за свои услуги, как с других. И баба, зная о том, позволяла шкодливому соседу лапнуть себя исподволь. Видя его жену, жалела мужика молча. И не мешала глазеть в разрез кофты. Когда увидела Марфу поближе, даже давала Фомке выпить, посчитав по-своему, что на трезвую голову жениться на такой можно было лишь по приговору либо имея большие долги.

Фомка, едва родился сын, зачастил к Дарье. То сена корове привезет, то доски, то снег отгребет. А потом сидит на кухне у самогонщицы, говорит с Дарьей, глазами бабу буравит, пускает блаженные слюни. Пусть хоть на миг себя потешить, порадовать глаза и душу. Вот так-то и забылся, не глянул на время. Дарья выварку мыла. Фомка, подкравшись сзади, ухватил ее за задницу. В это время влетела Марфа. Никто не услышал, как она вошла на крыльцо.

Баба увидела все:

— Раскорячилась, курва! Подставилась мужику? Иль запамятовала, сука, что он семейный? — замахнулась на Дарью. Та мигом натянула выварку на голову Марфе и заорала на обоих так, что Фомка в угол забился.

Марфа, сбросив выварку, тут же выгребла мужа из угла. Сунув себе под мышку, шагнула к двери, бросив на ходу:

— Еще раз пригреешь мово геморроя, горя не оберешься — блядища! Я те покажу, как чужих мужиков отбивать! Ишь, потаскуха!

Фомку она несла подмышкой через весь двор и колотила нещадно. Потом сунула в трактор, стоявший у ворот, велела рулить домой. Там во дворе все горшки о его голову разбила. Метлой и ухватом колотила не щадя. Бранила грязно.

— Нет, Марфа! Уходи с дому! Не стану с тобой жить больше. Осрамила на всю улицу Не могу тебя видеть. Вертайся к своим — в деревню! Коль не уйдешь добром, выкину с милицией. За побои тебя в тюрьму посадят надолго. Сгинешь там. Так что убирайся по-доброму в свой свинарник! Откуда тебя мамка выковырнула, туда иди. И больше чтоб мои глаза не видели твоего рыла! — срывал, бросал на кучу вещи жены. Из рук не выпускал топор. — Уходи, лядащая! Не то все твои тряпки вместе с тобой изрублю в куски! — побагровел Фома. Марфа молча наблюдала за ним. — Убирайся! Кому велел? — Подошел к бабе и на ее глазах нарубил недавно купленный пуховый платок. Баба побелела. Кинулась к сыну, выхватила его из кроватки, сунула под топор:

— Руби!