ажурных и капроновых носков. Твои зашиваю, штопаю, Хведины — сама донашиваю. Меня в дому не видно. И в старом халате хороша. Без духов. Хватает забот и дыр без их, — хлюпнула баба носом, продолжила: — Нынче картохи продали поболе и Варьке одежку купили на зиму. С молока — Хведе куртку, Хвекле — сапоги. Все надо. Растут дети.

— А тебе что купили? — вспомнил Фома.

— Ничего не надоть. Обойдусь в чем есть. Вон в доме ремонт поделаем. Обои куплять придется. Энти, гля, слиняли вовсе. Полы облезлые, краска понадобится. А и на окна — тож. И первое нынче — тебе обувка. Сапоги вконец сдырявились. Надоть ботинки теплые, каб не промокали. И рукавицы, шапку, чтоб не промерзал. Но это не твоя забота. Делюсь вот. Но сама выкручусь. Нынче нам легше станет. Молоко у нас соседи будут брать. Не надоть на рынок возить, стоять там, терять время.

Фома вздрогнул при упоминании о рынке. Жена при желании могла много раз приметить его трактор и нагрянуть к Людке.

«Голову скрутила бы, как цыпленку!» — похолодел Фома.

— А и не трясись! — усмехнулась Марфа.

— Мне бабы, что в молошном ряду стоят, уж все ухи прозудели твоей кралей! Показывали ее! Она деньги с меня брала за место на базаре. Все подговаривали лохмы ей выщипать и морду побить. Показывали, где она живет. Да я не стала ее подпаливать. И колотить в ней некого. Шпилька, лучинка — не баба. Я ж пальцем задавила б ее! Да ни к чему! Ее не станет, десятком новых обрастешь. Вот и жду, когда перебесисся. Одно болит. Я с тобой — единым, сколь годов живу. У твоей меньше трех не бывает. У ей мужиков боле, чем в бочке огурцов, перебывало. И колотят её всякий день то мужики, то бабы. За блядство. И ты там отмечен. Была б путняя, не хуже меня, не серчала б я. Тут же, ну, чисто барбоска крашеная. Сказываешь, примет она тебя хочь в телогрейке? Хрен там! На ночь троих имеет. Ты — один с их. Любимых не поют. Их кормят, любят и берегут.

Фомка молчал. Ему было стыдно. Он чувствовал себя как когда-то давным-давно в детстве. Сколько лет ему было? Да кто ж знает, но в школу еще не ходил. Вот и влез он вместе с мальчишками в сад к печнику Тихону. Ох, и красивые яблоки удались в его саду, сладкие да сочные. Вот и решили пацаны оборвать их, зная, что печник лишь по потемкам домой возвращается.

Залезли на яблоню, ладно, отъелись до отвала, еще и в майки набрали про запас. Самых лучших. Это не важно, что в своем саду яблок прорва. И не хуже, чем у Тихона, уродились. Ворованные всегда вкуснее кажутся.

Стали мальчишки с деревьев слезать. И Фомка с ними. Глядь, а на крыльце Тихон стоит. Смотрит на них. Пацаны горохом через забор перелетели. А Фома не смог. Руки и ноги отказали. Наверное, со страху. Стоит, опустив голову. А по ногам течет. Знал мальчишка, как уважала его мать. Частенько он бывал у них в доме. Тут же подбили мальчишки. Не столько Тихона, сколько материнской трепки испугался. Готов был сквозь землю со стыда провалиться. А печник подошел, взял Фомку за руку, усадил рядом с собой на завалинку и спросил:

— Ну как яблоки?

Фомка ничего не мог ответить. А печник обнял его, да и сказал:

— Ешь, малец, на здоровьичко! А вдругорядь, когда захочешь, приди и скажи мне. Я тебе сорву те, на какие пальцем покажешь, сам-то ты и упасть можешь, и ветки поломать. Зачем такое? Разве я тебе откажу? Да еще больше дам, чем сам сорвешь!

А Фомка плакал;

— Чего ревешь? — удивился сосед.

— Стыдно мне. Простите! Больше не буду! — взмолился пацан. И попросил: — Не говорите мамке!

— Не скажу. Не боись. Это промежду нами, мужиками, останется.

Года два Фомка здоровался с печником, стыдясь поднять голову и посмотреть ему в глаза. Все боялся увидеть в них упрек и навсегда расстался с теми мальчишками. Больше никогда не лазил в соседские сады и полисадники. Ему не приходилось больше ходить с опущенной головой по своей улице.

А тут… У себя дома… В своей спальне стыдился глянуть на свою жену.

Фомке стало жарко, словно не в постели, а на горячей лежанке развалился.

«Лучше б сдох, не приходя в сознание! Краше было б получить ухватом по башке и не встать. Пусть бы Марфа кричала на него как раньше, но не выворачивала наизнанку все мои грехи, все говно вместе с подноготной. Насколько было б легче, чем вот так — не спеша и подробно. И нечем крыть! Случись на ее месте другая баба, давно б угробила. А эта терпела, сколько могла. И я еще ее корил», — думал мужик, не зная, что ответить жене.

— Ты знаешь, Фомушка, дети наши скоро на свои ноги станут. Закончут науку. И мы им не станем нужными. Вот тогда, коли тебе невмоготу со мной, расстанемся навсегда. Покуда они не возмужали, живем семьей, чтоб никто их вслед не обозвал, не оплевал, не высмеял. Им семьи создать надоть. Опосля ужо не страшно. Со старых, как с малых, спрос невелик.

— Эх, Марфа моя! О чем говоришь? Да ведь и я не молодею. Сколько лет с тобою прожито! Всякое было. А вот нынче впервой душевно поговорила со мной, — вздохнул Фомка.

— Сердешный ты мой кузнечик, воробушко щипаный, нешто простишь меня, окаянную, за ухват и кочергу, за веник и каталку? Не зверюга я лютая! Баба, как и все! И тож тепла хочется. Ево ить и куплять не надоть. Дармовое, а не даешь! Другого с тебя не прошу. Хочь изредка, сверчок мой сушеный, сядь ко мне на коленки, когда дети спят, сбреши, будто любишь. Бабам эта брехня — медом на душу. Я сызнова жить захочу. Все тяжкое перенесу. Цельный день, ровно на крыльях, летать стану. Нет у меня окромя тебя никого в цельном свете! Ты — самая родная кровинка, чижик, пострел, озорник мой, вечный мальчишка! Я ж никого, окромя тебя, не любила! Уйдешь, покинешь, и мне жисть ни к чему. Ну, что поделаешь, красой судьба обошла? Да и в ей ли счастье? Никто тебя не смогет любить, как я, — плакала баба.

— Прости, Марфушка, прости, родная. Не плачь, я все понял, спасибо тебе, — успокаивал Фома жену. — Я больше не стану озоровать! — пообещал, как когда-то в детстве, и… сдержал свое слово.

В другое время Макарыч, может, посмеялся б, но тут не до шуток, чуть в постель не напустил со страха. Да и было от чего. Пять лет он не был дома. Вернулся. Лег отдыхать. Спал, как человек. Как хозяин — в постели, на простыне, под одеялами. И ни одна блоха его не грызла. Решил впервые за долгое время выспаться, не вставая до самого обеда. Но… Проснулся в ужасе от того, что по его лицу елозит намыленный помазок.

Открыл человек глаза, увидел чужую бабу, склонившуюся над ним вислыми грудями. Она наносила ему на лицо пену и растирала помазком.

— Тебе что надобно из-под меня? — гаркнул громко, так, что баба, присев от неожиданности, долго не могла собраться с мыслями и вспомнить, кто она и зачем оказалась здесь в столь раннее время? Наконец опомнилась под пытливым взглядом мужика и ответила робко:

— Я из ритуальных услуг…

— Это чего за херня? — не понял спросонок.

— Похоронное бюро. Нас вызвали сюда, чтобы подготовить к погребению, — и назвала все данные Макарыча.

— Меня хоронить? Мать твою! Кто ж так торопился? Я, можно сказать, живее всех вас! Это за что же? Кому помешал? — вскочил на ноги и увидел возле дома мрачный автобус, какой иногда доводилось видеть.

— Так ты что, на полном серьезе? Уже в морг меня решили оттащить? — изумился человек.

— Пока лишь подготовить просили. Постричь, побрить и потом все прочее. А ты, как назло, ожил! Видно, твоя родня поспешила.

— Какая родня?! Кто тебя звал?

— Мужчина звонил. Такой печальный был у него голос. Его еще успокаивали. Представился родственником. Обещал расчет на месте. Говорил — не обидит. А теперь как быть? — спохватилась,