— Дурак ты, Тихон! Она богатая!

— Да вы звезданулись, туды вашу мать! Пусть я и вдовец, но не слепой, не дурак, чтоб такую страхуилу в доме держать? Я же как-никак мужик! Себя не потерял! Что мне ее богатство, если она срамней черта?

— А что ж ты думаешь, будто за тебя на твоих детей красна девка согласится? И такой рад будешь, и в ножки ей поклонишься, чтоб только согласилась. Нынче путевые, без детвы, хозяйку в дом сыскать не могут. Тебе готовую привели. Кубышку. Едино, только ночью ее видишь. Под одеялом все бабы одинаковы. Не включай свет, к чему яркий? Понемногу свыкся б!

— А дети? Они разговаривать враз разучатся, глянув на такую!

— Они пироги конфетами б заедали!

— Чего ж никто с вас на ней не женится? — удивился я тогда.

— Любой бы рад! Да тебя она выбрала! Ты ей по душе. Вот и пришла. Других видеть не захотела. У ней дома — в стену ткни — золото посыпется.

— Хрен с ним, с ее золотом. Эту корову ни на какую печь не взгромоздишь. Завалит. Кобыла жеребая супротив ней — березонька! — отвечаю им. А они мне свое:

— Сколько уже маешься? Сам на мартышку стал похожим. Чего кочевряжишься? Радовался б, что согласилась баба. Гля, в доме грязь и вонь. Дети, того гляди, завшивеют. Сам не мытый и не стираный. Эта тебя в баню на руках унесет. Веником отпарит. Любить станет. Она ж еще девка! Ни с кем не была!

— А оно и не мудро! Кому жисть опаскудела, чтоб с такой окрутиться? — отвечаю я им.

— Не хочешь и не надо. Нам твоих детей было жаль. Думали, ты им мать ищешь. А ты — для себя бабу присматриваешь…

Тихон рассмеялся. Ему и теперь, через много лет помнилось, как проснулся утром с больной головой после крепкой попойки с друзьями. Все понимал, кроме одного, почему в своей постели повернуться не может? Кто придавил его к стене? Чья нога на нем? Всмотрелся, и волосы встали дыбом. Та самая, вчерашняя кубышка, вдавила его в стену, лежит голая рядом с ним.

— Я ж ее турнул вчера! Это точно помню. Откуда ж она взялась? Как появилась снова? Нешто, стыда не имея, приперлась вновь? А то как иначе? Не приволок же сам ее за руку. Тогда и впрямь задавиться надо, коль на такую решился.

Тихон тут же разбудил бабу. И спросил зло:

— Ты как на койке моей оказалась? Кто разрешил тебе лечь ко мне?

— Сам позвал! Иль не помнишь? На коленях умолял простить. Обещался любить до гроба!

— Неужели так перебухал, что ни хрена не помню? Быть не может, чтоб я тебя приволок. С мужиками спорил. Ругал, что привели такую. А тут — сам? Да Боже упаси! Я что? Последний на земле мужик? Да ни в жисть!

— Ты ж меня не с глазу на глаз уговаривал. А при папаше! Он же знаешь кто? В бараний рог тебя скрутит за брехню. Ты ему обещал беречь меня!

— Врешь! Я не напиваюсь до беспамяти!

— Да кто ты есть, чтоб я врала? Хочешь убедиться?

— Давай докажи, что сватал тебя!

И доказала… Приехал папаша — какой-то шиш из милиции. И, оглядев Тихона, как вошь под микроскопом, рявкнул:

— Ты, гнида, нас срамить вздумал? Переспал с девкой, теперь в кусты? Я тебе яйцы живо вырву! Пойдешь в зону за изнасилование! Там живо мозги сыщешь!

— Я пьяный был, ничего с ней не имел!

— Ты мне не темни! Я тоже мужик. И знаю, почему бабы голыми в постели оказываются. Будешь упираться — пойдешь под суд! Хочешь, чтоб все тихо — расписывайся и живите…

Многое знал и умел Тихон. Дарил людям тепло. А сам в сугроб влетел. Не хватало грамотешки, знания законов. Вот и окрутили с постылой бабой. Она уже на другой день повела Тихона расписываться. Все путевые под руку туда идут. Тишку баба вела за шиворот и все грозила:

— Дернешься, зашибу! Так папаня велел.

— Ох, Чусик! Вот где жизнь пошла! С работы до полуночи не вертался. Едино что из-за детей. Но их она не обижала. Отмыла, накормила, обстирала. За это я в дом приходил. Но… Если ночью куда ни шло, утром смотреть на бабу не мог. И целый месяц не ложился к ней в постель. Спал на печке — на лежанке. Заставить себя не мог. И поверишь, это чучело, а не я, терпение потеряло, стянуло меня с печки в койку и говорит:

— Хватит прятаться от меня. Не то привяжу к койке! Тоже мне — мужик! Иль пропил все, что меж ног растет?

— Вот так и стал с ней жить, как подневольник! Ее и себя ненавидя! Не приведись такой участи никому. На первых порах то она, то ее папаша проверяли, где я печки кладу, у кого, кто мне помогает? Не спутался ли с какой бабенкой? Они меня и подтолкнули, надоумили, подсказали отдушину. Ох и воспользовался я ею на всю катушку. Коль ночь с кобылой, зато день с березонькой. Эх-ма! Сколько их у меня перебывало, Чусик! У тебя блох столько нет! Клянусь своими портками. Была б жива Катеринка, никогда столько баб не имел бы! — смеялся Тихон откровенничая с собакой. Пес верил, а и зачем врать хозяину?

Тихон и теперь помнил свое знакомство с Ниной. Камин подрядился поставить в ее доме. Хозяин привел. И, указав на бабу, сказал смеясь:

— А это наш ефрейтор! Она — голова всему. Что надо, с ней обговори. Но близко не подходи — кусается!

Тихон в тот же день начал выкладывать камин. Площадку понадежнее, дровяной запасник, все вымерял и почувствовал, как наблюдает за ним хозяйка.

— Не бойся, Нина, с дома ничего не утащу. Меня весь город знает. Лицо нигде не терял.

— Да я не за то! Смотрю, какой ты замороченный. От чего хмурый? — спросила хозяйка. И понемногу разговорились. — Ерунда! Зря ты испугался! Какое изнасилование, если она сама к тебе пришла и легла в постель? Вот если бы к ней ввалился и полез — тут хана! Сам же говоришь, что она втрое шире! Выходит, она тебя посиловала. Ей и отвечать! Но, если детей смотрит, в избе управляется, в огороде, чего еще надо? Стерпись! А для души всегда сыщешь.

Вот тут-то я и сообразил, ведь и правду сказала Нинка. Ох, и выложил я вечером своей тумбе! Все ей вылепил про то, как схомутала. И Надька вдруг расплакалась.

Совсем беспомощно, по-бабьи горько, тихо:

— За что грызешь меня? Ну, понравился, полюбила тебя на свою беду. Да разве это горе? Не виновата, что красой обделена. Она вся у меня в душе живет. Другие — на рожах носят. Зато после родов не лучше меня смотрятся. Изменяют, ругают своих мужей. Я ж трясусь над тобой. И дети ко мне привыкли. Признали. Не пугаются. Чего тебе еще надо? В доме полный порядок. И… я беременная! Куда ж мне теперь? В петлю, что ли? Иль греха не боишься?

— Надюха! Угомонись! Не реви! Коль понесла, так тому и быть! Забудь слова глупые! Пощади дите, что под сердцем носишь! И меня прости!

Тихон одержал победу над бабой, но стать победителем не захотел. Он заставил себя привыкнуть к Надежде и со временем стерпелся с новой женой, не отворачивался, а потом и жалеть стал.

Баба, какая она ни на есть огромная, все же бабой остается. Вся ее сила перед мужиком — в слезах и крике. Других доводов не находится. А и Тихон не давал больше поводов к расстройству. Пить бросил. Домой пораньше возвращался, не отворачивался от жены. Потеплел к ней. И сам себя уговорил:

«Что с того, если морда рябая. Зато сама из себя толще бочки. В койке не потеряется. Вместо печки греет. И жрать готовит вкусно. Дети догляжены. Не сидят голодными и грязными. Сам обстиран, накормлен. Вон другие — на людях крали, дома — срали. Что толку с ее рожи? Ни убрать, ни постирать, ни пожрать не может. Все из-под кулака. Да хахалей ворох имеют… Моя и впрямь — Надежда!»

Вот так и родила она Тихону дочь. Малышка — капля в каплю — отец. Назвали Маргаритой. Она рано начала ходить, росла спокойной. И, полюбив дочь, стал Тихон дорожить женой. Она после родов изменилась до неузнаваемости. Похудела, с лица исчезла рябота, Надежда стала подвижной, ловкой, и на нее уже не без интереса оглядывались мужики.