—
Грех я на душу принял. Ухватил за волосья невестку енту и стребовал, штоб с хаты убралась.
Макарыч захохотал:
—
Покайси, брюхатай, убоялси Авдотью проморгать. Прилюбилось с бабой- то. Вона какой боров стал! Портки шире Марьиной юбки, а тесны.
—
Ох, змей! Надругатель окаяннай!
—
Не артачисси, аль не верно сказано?
—
В нашем роду спокон веку порода была
заметной. Все справные ходили. Особливо к старости.
—
Ой, батюшки! Уморил лешак! То про
могилу
сказывал, ноне про породу. Откель она в тибе взялась?
—
Отец! У них радость, а ты…
—
И я про то ж. Сказывай, Авдотья, аль худо
те
нынче живетца?
—
Теперича нет. Сынок сыскался. В дом возвертался б скорей. Погляжусь хочь на ево.
—
Невестка, поди, просила не сказывать про ейный блуд, — усмехнулся Макарыч.
—
Конешно. Да разе-то укроишь. У ней, окромя мужних, нагульнай объявился. Совсем малой. Она и молила, мол, поимей сердце: как одна всех взращу?
—
И што?
—
На то я ей сказывал: что своих кровных — отымем, а таво — хто посеял, тот нехай и кормить. Наш на хронти жизню клал. А тот, кобель, баб брюхатил. Коль дождаться не смогла — не голоси ныне, и с хаты согнал. Не велел на порог ступать.
—
А ежели сойдутца?
—
Не могет тово быть. Она ж мать с дому
согнала. Нешто простится. Иль ума в нем нет?
—
То верно.
—
Эх, а детки-то как? Душа запекется по ним. У матери их никто не отымит. С войной жа етой, сам ты, отец, сказывал, многие бабы посвихнулись. Да детва-то ни при чем, — встряла Марья.
—
Бабы дождутца. А крученаи — хрен. Мужику-то прощено и Богом — от бабы втай любитца. Ен в подоле не принесеть, клейма на лоб нихто не поставить. Да и молва не проскажит об том. Бабе другой сказ. У ей мужик от Бога, от церкви, от судьбы — единай даден. За блуд, за срам на том свете с блядей сыщетца. Баба, она хто? Ей ноги надоть мужу мыть и воду с их пить. Баба ж глупей курицы. Та дура токмо земь от сибе грибеть, баба ж — все на свете!
—
Ну, разошелся. Уймись. Всех хулить грех, — не вытерпела Марья.
—
А што? Коль за крепким мужиком да в добрых рукавицах держать, любая скотина послушная. Ежли ее хлебом с розгой наполам потчевать, — не унимался Макарыч.
—
Ты б про Кольку Акимычу просказал.
—
Чево говорить-то? С облезлой козы и клок шерсти не взыщешь. Так и с им. Одно слово — от- резанай ломоть, с краюхой не срастетца.
—
Чево ж так?
—
Намедни поехал я с етими анчихристами в их логово. Всякаво натерпелси. На сопку влезли, вышку узрели. Прости Боже, срамней не доводилося сустревать. Распялена на все стороны, а на верху заместо крыши — рогульки торчать. Вкруг стой вышки по долгому яшшику несусветное тикеть. Думал — вода. Ан, Господи, дерьма худче. Грязь, да ишо и вонючая. Колька ж вкруг ей петухом кружить. Нюхаить. Рукой биреть и глядить.
—
На што в науке ево держали? — горько выдохнул Акимыч. — Вконец малый умом тронулся. С грязью смешался.
—
Да не смешалси. Слюбилси. С грязи я б выволок. Душу-то как от ей оторвать?
—
Нешто управы на Кольку не имеишь?
—
Припоздали. Спортился вконец.
—
К тебе-то как?
—
Навроди опамятовался. Вилси вокруг. Ну да я забыл про паскудство. Отлегло.
—
То-то и оно. Прощаитца ему много.
—
В отряди ихнем б
ы
л. Добрый там ребяты. На хронти бились. Нонче с Колькой Андрей работать. По вахтам разделились. За начальников сделались. Мине звали остатца, — задрал Макарыч бороду.
—
Зачем же? — удивился Акимыч.
—
За главнава хотели произвести. Да я не стал. К чему ето типерь?
—
Может, зазря отрекся? Сгодился б им. Подмог. И Колька все ж на виду стал бы.
—
А Марью на каво поручу?
—
С ей бы ехал к им.
—
Ого! Бабе там и вовсе несподручно. К тому жа там, окромя кошки, бабы в жисть не бывало. Че делать стала б?
—
Едово варить зачала. Ей-то легше, чем нашему брату.
—
Мужиков обиходить лишь с виду легко, — вставила Авдотья.
—
Нехай дома будить. Нече серед мужиков толчись.
—
А я и не согласная б туда ехать. Хоть и
просил бы. Не лежит моя душа к тайжи
щ
е. Тут ровно нечисть маемся, еще куда-то в самую глушь не доставало забраться. После слышанного моя нога там не будет.
—
Марьюшка, касатка, не зарекайся. Хто
знаит,
как в жисти получитца? Оно, ить знаишь, Бог свое, а черт свое. Нешто наперед узреть? Я тож сказывал — не надо мне бабу. А судьба взяла и по- своему.
—
Не жалкуешь ноне-то?
—
За доброе на судьбину не серчают. Все от
ее
да от Бога. Вона седни селом ехали, глядь — детва во дворе орет. Слезами умывается. Сошел я с телеги и к ним. А ребятишки и сказать ничево путнево не могут. Оказалось, отец с войны возвернулся и бабу за шкоду колотит. Детва в рев и вдарилась. Покуда суть да дело, вошел в избу. К мужику тому кинулся. Бабу отнял. Говорю — што творишь, пес?! Детва во дворе ревом ревет, изошлась кричамши, ты ж с бабой расправу чинишь. Нашел с кем тягаться. Покудова я его вразумлял, ево баба на меня с кулаками кинулась. На што, говорит, старой злыдня, в чужу хату не спросимшись всу
н
улси? Мой мужик, мы и разберемся. Иди отсюдова, покуда не покалечила. Ну я и ушел. Иду двором, а они, слышу, хохочут. Тьфу ты, думаю, опять в окаянство влез.
—
Ну и глупой мужик-то, коль бабе повадку дал. Оне, што кошки, повадютца по чужу сметану, кольем не вышибишь с их спесь.
—
Я ж усмирить хотел. Ребят пожалел.
—
Ништо. Ети с
ню
хаютца опять.
Вы читаете Макарыч
