—
Кондрашка хватила от твоей затеи.
—
Какой?
—
Худо тут. Дух неяснай повсюду преть. А шуму поболе, чем на суде. Копоти и таво краше… Мужика от лешаво не спознаишь. Все копченаи. Едино бельма зыркають. Сущий ад. Тут хрещенаму разе терпимо? У нашево Орла в сарае куды с добром супротив тутошнево.
Но, побывав в домике, где жили бурильщики, а с ними и Колька, лесник немного оттаял. Бурчать перестал. А поев наваристой ухи-тройчатки, и вовсе размяк.
—
Ну, отец, можно жить у нас?
—
Ежли отсель нос не совать никуды. Все терпимо. И не худо. Но там, за домом, жисть кончаитца. Там не мыслимое, не людское.
—
Так без работы-то нельзя.
—
Разя то дело? Худче каторги. И по сколь жа вы там пропадаити?
—
На буровой? Половину дня.
—
И как жа вы живы возвертаитись?
—
Сам видишь.
—
Домой мине вертатца надоть.
—
Завтра вездеход пойдет за продуктами, тебя и отвезут, если хочешь. Только что так скоро? Побудь еще.
—
Погостевал ба. Да башка трещит, ломит с непривычки.
—
Пройдет. Это недолго. Так и у меня
поначалу
было.
—
Ладно, поглянем до утра. Там видно станит.
—
И то хорошо. Сейчас чаю попьем.
Покрепче. Она наладится, голова-
т
о.
Но Макарыч уснул, так и не дождавшись чая.
Колька вернулся с буровой под утро. Лесник еще спал. Едва умывшись, парень добрался до койки и тут же словно в яму провалился.
Вернувшись в зимовье, лесник долго рассказывал Марье о буровой, о вездеходе, о Кольке.
—
Скакала ета машина до буровой, што черт
из
преисподней на волю спущенай. А рычала, ажно пятки холодели. Мяла тайгу ведмедем. Иде коряга — сиганеть через ее. Дымом гукнит, да так, што зверье по-нехорошему верещить. Под конец-то и вовсе опупел. В обрыв задом попятилси. Ноги ево железнаи не удержали. Сами собой вниз поташшились. Люд из утробы машины той высигивать стал. Перепужались в смерть. Ну ништо, на сопку влезли. На ей та вышка растеть. Ровно баба пропойная. Гольная. Тошшая. И под ей земля гудеть. Взошли мы с Колькой в середку. Глянул. Батюшки! Стоит подле железки ни зверь, ни человек, обличьем — страх сказать. Харя ево, почитай, с родов не мыта. В чем — таво и Бог не ведаить. Штаны за горло подвязаны. Сапоги до самой задницы — с воротником. На голове срам-картуз без козырька — весь в желтом. Ровно по нужде пользовал ево. Стоит тот идол и железку мнеть. Все в земь норовит. Глазами в каку-то хреновину уставилси. На ей чевой-то прыгаить. Хотел я в обрат повернуть, как вдруг сверху, слышу, кричать: «Вира!» Думаю, с чево
.
Глянул вверх. А там, што собашник пристроен непутнай. Конура. Из ей и кричали. Рожу- то не видать, Едино руки кулаками грозятца. Облаял я ево матерно. Как вдруг тот, какой подле мине стоял, железку оставил и нажал на пуп, кой в той машине. Черпай. Я и рот раскрыл, как увидел, што с земи кишки тянуть. Да все железнаи, долгаи. Перехрестил лоб, а Колька стоит смеетца. Анчихрист: «Не пужайси, отец, то струмент тягаим». Тьфу,
супостаты.
—
Не бранись, отец, глядишь, затея Кольки и не грешна.
—
А и добра от ей не жди.
—
Наш парень не стал бы в непутное соваться.
—
Жил ба смирно. Не гневил ба Бога. Лучче было ба.
—
Нынче никто не ведает, как лучше. Где он
покой тот? Война вон еще не закончилась. Беда и горе окрест. Коли тяжкую работу выбрал Колька, так оно, может, и к добру. Ты обскажи, как, где
живет он там? Сытой ли?
—
То в справи. Не печалься. Кормежка
сытная.
Хлебово — уха-тройчатка. Каша. Чай. Даже хлеб ситнай у их есть.
Марья, довольная, кивала головой. Улыбалась. Обратись к иконам, шептала:
—
Спасибо, матерь Божия.
—
А Бог там не в почети. Вот те крест. Все
людишки там охальнаи. Чернословят площадно. За што берутца — черта в подмогу кличут. Харчитца сядут — рожи не моют.
—
И наш тоже?
—
Колька? При мине не-е. А уехал, конешно, так жа. Одна в их канпания.
Весь день женщина вздыхала, вспоминая рас
сказ мужа. Украдкой молилась, чтоб вразумил Бог раба Николая. Наставил на путь истинный. Ложась спать, как и всегда, попросила у Господа заступы да милостей парню. А только улеглись, под окном телега протараторила.
—
Каво-то Бог принес, — встрепенулась Марья.
—
Разя Бог на ночь приносит? Не иначе черт в темь послал, — осерчал Макарыч, но вскоре из сеней послышалось: — От ужо не ждал. Порадовал ты мине, старой лешак. То-то добро хочь не позабыли нас. Ну, заходите в избу. Дай глянуть на вас!
Марья спешно вскочила с лавки. В зимовье вошли Акимыч с Авдотьей.
Пока лесник распрягал лошадь, Марья вздула самовар, растопила печь.
—
А у нас-то в глуши тоска. Дай, думаю,
проведаим, што в людях слышно. Вот и к вам добрались, — сказал Акимыч.
—
Чаще б такое на вас находило. А то
давненько не сустревались. Нешто потолковать не об чем? Нынче Макарыч вам порасскажет. У Кольки был.
—
Когда же?
—
В вечер оборотился. Ну, то нехай сам
обскажет.
—
То-то и у нас, Марьюшка, радость. Сынок Авдотьи сыскался. Живой. По ошибке прописали, што сгинул-то. Он ранетай был. Вот-вот заявится.
Авдотья сидела, словно именинница. Макарыч только теперь увидел, что бабка улыбаться умеет. Та же не замечала ничего вокруг. Ей верилось верилось в свое счастье.
—
Сам сынок-то прописал?
—
Нет. Баба ево прискакивала. Ревет. В пол
ко
лотитца. В ноги Авдотье кинулась. Прощенья испрашивала. Сговариват
ь
вернуться.
—
Ну и што?
Вы читаете Макарыч
