не остается памяти, — сказал матери и отослал ее домой, попросив, дать ему успокоиться. Она не поняла, что навсегда…

Отец не знал главного: воры никогда не отбывали сроки наказания полностью. Яшка не был исключением и на третьем году сбежал из зоны вместе с ворами.

Десять лет «гастролировала малина». Сбивалась с ног милиция. Угрозыски искали беглецов, сколотившихся в жестокую, самую дерзкую банду. Яшка уже стал авторитетом среди воров. Его уважали фартовые, воры «в законе» считались с ним, держали за кента. Сколько раз подлая Фортуна подводила, и Яшку заметали менты. Он ни разу не раскололся, молчал на допросах, и его выпускали за недоказанностью. Сломать его не удалось никому. Даже тогда…

О том случае знали все «малины». Яшку взяли в притоне на шмаре и увезли в изолятор. Неделю не давали есть. Решили расколоть во что бы то ни стало.

В одиночной камере без куска хлеба просидел две недели. Следователь на допросах не только по морде бил. Яшка молчал. Тогда было решено сунуть его в «мешок» — бетонную яму, в какой ни лечь, ни сесть не возможно, над головой решетка, кругом дыры, прогрызенные крысами.

Первые три дня отбивался от них руками и ногами, а потом сдали ноги. Сколько могли, удерживали человека, но силы не бесконечны. Крысы сначала робко, потом нахально стали жрать еще живого. Вначале ноги, потом все выше, особо тяжело приходилось по ночам. Яшка понимал, отсюда есть два пути: либо признаться во всем и спасти свою жизнь, либо вытащат мертвым. Крыс с каждым днем прибавлялось. Теперь они уже не ждали темноты и не убегали даже днем. Охранники, заглянув в яму, спрашивали, хохоча: Ну что, фартовый, яйцы еще целы?

Как выжил? Чудом! Наступил однажды ногой на крысу. Раздавил и, подняв, сожрал ее. Целиком. В другой бы раз не поверил сам себе, что смог. Но тут… уж очень хотелось есть. Потом еще одну. Крысы уже нападали на него только сзади, да и то ночью. Охрана, увидев, что Яшка ест крыс, глазам не поверила. А и чему было удивляться? За две недели — ни корки хлеба. Зато перед следователем на допросах — полный стол. Только признайся…

Кто кого перетерпел бы? Выжил бы иль нет? Спасла его амнистия к большой дате, и Яшку выпустили, не выдавив из него ни одного слова. Вытаскивали из «мешка» трое охранников. Своими ногами он идти уже не мог.

Три месяца приходил в себя, лечил ноги. После «мешка» часто вскакивал среди ночи, кричал во сне и отбивался от крыс. Они снились ему много лет.

Едва встав на ноги, дал себе слово отомстить следователю за пережитое. Полгода охотился, много раз мог убить. Да только решил сделать это по-особому, с кайфом. И провернул задумку.

Отыскал на окраине города домишко. Старый, заброшенный он давно забыл своих хозяев. В подвале его водилось столько крыс, что люди, даже случайные прохожие, боялись оказаться вблизи этого дома впотьмах. Именно сюда привез он связанного по рукам и ногам следователя, какого подкараулил на его даче и, оглушив, связал, закинул в багажник воровской машины и привез в заброшенный дом ночью. Здесь, вытряхнув следователя из одежды, голого бросил в подвал. Тот пришел в себя через час. По нему уже бегали крысы, обнюхивали, покусывали.

Ну, как канаешь, лягавая падла? — спросил его Яшка. Тот все понял.

Его некому было амнистировать. Яшка захлопнул крышку погреба и навестил дом лишь через неделю. Собрал остатки в мешок и, не закапывая, не хороня, выбросил их на свалке. А в городе между тем вся милиция разыскивала пропавшего следователя. Но, как случалось всегда, так и не нашла следов.

Яшка несколько раз видел охранников, карауливших его «в мешке». Они его не узнавали. Сводить с ними счеты он не хотел. Подневольные служаки не могли отвечать за чужую подлость. Но все же через год кто-то достал и их: подожгли милицию, предварительно подперев снаружи все двери. Деревянное здание, облитое бензином со всех сторон, среди бела дня сгорело за час. Пожарные опоздали. Спастись никто не смог. Все окна первого и второго этажей были зарешечены. С третьего никто не осмелился прыгать. Да и куда? Все здание в секунды было охвачено огнем. Яшка так и не узнал, кто это сделал.

Он вскоре вынужденно уехал, потому что в город пригнали военных, ментов из других мест. Те ставили на уши всех, трясли горожан, искали виновников пожара, а Яшке не хотелось попадать под горячую руку вновь.

Три раза после этого ловил его угрозыск. Трижды отправлялся на Севера по приговорам и узнал Колыму лучше, чем город, в каком родился. Ни разу не отбыв свой срок, бежал из зоны. Больше половины жизни был в бегах, скрывался от милиции, угрозысков. Он никогда не имел своего угла, постоянной крыши над головой. Все было временным, мимолетным, несерьезным, даже встречи с бабами. Сколько их перебывало у него, со счету сбился. Помнил лишь первую и последнюю.

Первая запомнилась особо. Ей было тогда шестнадцать лет, ему — семнадцать. Ее выгнала из дома нужда. И она впервые появилась на панели, не зная, не умея вести себя, как надо, она краснела. Кенты закружили вокруг нее плутами. Смотрели бесстыдно на грудь. Потом и лапать стали. Яшка отнял ее у всех и увез в гостиничный номер на всю ночь. Утром дал денег. Много. Она была счастлива. Он понравился ей. Ведь не зря сказала, уходя, что хочет встретиться с ним еще. Даже без денег. Яшка не поверил, но эти слова помнил всегда.

Первая… Она была девственницей. Не пила и не курила. Ее еще не коснулась панель, не испортили липкие, похотливые руки. Яшка мог тогда уберечь и ее, и себя, если б подумал и остановился во время. Но он не поверил не только ей, а и себе.

Потом были другие: молодые и совсем юные, развязные и сдержанные, крашеные и пьяные, нахальные и ласковые, смелые и чувственные, — каждая помнилась по-своему. Ни лицом, ни по имени их в голове не удержишь столько. Другое в память врезалось…

Уходили фартовые от ментовской погони через городской сад. А в нем, ну как назло, все насквозь просвечивалось. Глубокая осень стояла — не самое удачное время. Никуда не спрятаться, не свернуть. И вдруг, вот счастье, увидел на скамейке одну из тех, с какой провел однажды бурную ночь. Улыбнулся ей, она подскочила, обвила руками шею, увела в глухую аллею. Милиция даже не подумала нагонять, знала, воры находят себе подружек лишь в притонах и никогда в горсаду,

А Яшка шел в обнимку с девкой. На все лицо улыбка. Еще бы! Сбил погоню с толку, избежал новой беды.

Яш! А какую бабу ты любил? Иль не довелось? Хоть какая-нибудь жила занозой в сердце? — спросила одноглазая Лидка человека, решив растормошить его, вернуть из воспоминаний.

А зачем баб любить сердцем? Разве вам это надо? — рассмеялся хрипло.

Ну да! Раньше мужиков за что любили? За серебро — на голове, золото — в карманах и сталь — в штанах. Теперь же у вашего брата — ветер в голове, пыль — в карманах, оболочка от сосиски — в штанах. Конечно, с такими про любовь никто не станет трепаться. Раньше были мужики! Насиловать умели! Теперь бабы лишь мечтают о таком! За то, чтобы с мужиком переспать, деньги платят! Вот уж не думала, что до такого срама доживем. Нынче девка просит парня: «Ну, скажи, что любишь!», а он ей в ответ: «Как отбашляешь?». Тьфу! Етит твою мать! Да после того, скажи, кто с нас счастливей: я иль нынешние сикухи? Я в свое время столько признаний слышала, волос не хватит…

Где? — рассмеялся Яшка и сказал: — Кто знает, какое время лучше, их иль наше? Ты про мою любовь спросила, была она иль нет? Спроси, кого не обожгла, кто ее минул? Спроси хоть Кузьмича, разве обошло? Да без нее, едрена мать, мужик не мужик! А и меня проняло. Приглянулась одна, вся такая пухленькая, все кругом торчком. Аж дух захватывало. Мимо нее равнодушно не пройти, обязательно зацепишься. Ну, вот так то я и прикипелся к ней в кабаке. Пригласил на танец, прижал к себе. Поначалу за талию, потом ниже лапать стал. Она меня оттолкнуть хотела, я не отлепился. Она уйти вздумала, я удержал. Предложил погулять. Отказалась. Обидно стало, решил узнать, где и с кем канает? Оказалось, в общаге. Я и зачастил. Поначалу гнала взашей, говорила, что видеть меня не хочет. Потом притерпелась, я ее к себе приручил, как кошку к салу. То конфеты и цветы, то духи и пирожные приволоку. А самого зло на себя берет. Ну, чего кружусь возле нее как муха над кучей? Ее соседки по комнате давно со мной на все были готовы, а эта не уступает. Ну, приволок шампанского на Новый год — целую сумку, заквасили, она и говорит: «Скажи, что любишь меня!». А у меня язык не поворачивается. Законом фартовым такое запрещалось. Она ждет. Я же молчу! А

после пятого бокала осенило, ответил, мол, если б не была нужна, не приходил бы к ней! Но самое