Усталые глаза идущих могли в любую секунду загореться безудержным огнем безумной жажды крови. А роднило их то, что, в сущности, это был сброд. Местные и пришлые, славяне-католики и униаты, мусульмане-арабы и здешние, здоровые и больные, обкуренные и обдолбленные – все они составляли остатки загнанных в угол волков в человеческом обличье.

В дверь не стучали. Просто ударили сапогом. Вошедший что-то сказал, и стоящий рядом перевел на местный, гортанный язык горцев. Старик поднялся. Надо идти. Всех старейшин маленького горного аула созывали на собрание. Старик знал, что это означает. Заберут все, что потребуется. И он отдаст.

Горбунья выглянула из-за занавески. Лучше бы она лежала тихо. Переводчик заметил девушку и остолбенел от ее красоты. За много недель скитаний он давно не видел такой красивой женщины. У них в отряде были, но их с трудом можно назвать женщинами. Настоящие и непримиримые бойцы Аллаха. Он еще раз посмотрел на занавеску, за которой скрылось сказочное видение, и вышел.

Николай не знал, как долго ему еще сидеть, дожидаться старика или нет. О том, чтобы выйти и бежать, теперь не могло идти и речи. Пока он ждал. Внезапно наверху послышался шум. Кто-то вошел. И снова без стука. Как хозяин.

Беглец слушал. Вот он прошел по дому. Вот он подошел к тому месту, где был отгорожен угол горбуньи Надиры. Вот раздался его голос и вскрик девушки. У них свои дела... Если туда сейчас сунуться – смерть... Вот Надира еще раз вскрикнула, и он знал, что так кричат женщины всего мира при одинаковых обстоятельствах.

Ему вспомнилось лицо девушки сразу после того, когда он очнулся во второй раз...

Николай шагнул к лестнице, моля Бога, чтобы она не заскрипела. Повезло. Лестница оказалась единственным деревянным предметом в доме, не издававшим скрипа. Приподнял крышку и чуть было не чихнул от пыли из тряпок, что накидал старик.

Надира мычала. Видимо, переводчик зажимал ей одной рукой рот. Он так увлекся борьбой, что даже не услышал, как скрипнули половицы под босыми ногами смерти.

Николай выхватил у него из-за пояса нож и одним движением перепахал горло. Фонтан крови обрушился на Надиру, заливая обнаженную грудь и лицо. Девушка забилась в угол кровати и тихонько скулила.

– Давай, Надира, вставай, плакать будем потом.

Он указал ей на открытую крышку погреба. Она все поняла. Вдвоем подтащили труп с болтающейся на хрящах и жилах головой к дыре и сбросили внутрь. Николай захлопнул крышку.

– Воды, мыла, мыть, – показал он на кровь, полосой тянущуюся по полу. – Стой! Сама умойся. Да не трясись. Все прошло. Все прошло.

Она поняла его сразу. Смышленая девчонка. Часть воды нашлась здесь же. Умыла лицо и тело. Накинула другую одежду. Все это время Николай выглядывал в оконце, не идет ли кто за переводчиком. Кто знает, может, перед тем как пойти сюда, тот похвалялся перед друзьями арабами, что переспит с первой красавицей аула.

Ему надо было уходить, но он дождался, пока Надира не сходит за водой. Потом взял «калаш», что переводчик оставил в углу у входа. Всего один магазин, но и то хлеб. Со стола прихватил полевой артиллерийский бинокль с одной лопнувшей линзой.

– Надира, – позвал он девушку. – Иди ко мне...

Она поднялась с пола, подошла к нему и подняла заплаканное лицо.

– Я постараюсь вернуться... – сказал, наперед зная, что этому никогда не бывать.

Знала это и она.

Но люди полагают, а Бог располагает.

Нет, так больше нельзя... Зачем я поехал к Мише? Убедился? Убедился...

Действительно, вчерашний визит к Мише был спонтанным и, как теперь оказывалось, лишним, вредным и даже опасным. Миша втягивал Гордеева в ненужные споры и беседы, но самое главное – он ухитрялся все время подливать, от чего Гордеев пьянел страшно, а потом с больной головой просыпался и ненавидел весь свет и себя в первую очередь.

В магазине их обслужили быстро и без вопросов. За это оба любили демократию и Чубайса с Гайдаром. Выйдя на свежий воздух после вони французских подделок духов, которыми обильно кропили себя продавщицы, они присели на лавочку, и Миша решил вмешаться в профессиональную деятельность адвоката.

– Слышь... Ты все говорил, говорил... А не круто парнишку берешь? Там ведь всякое бывает... Потом не отмолишься.

– Не круто, – угрюмо ответил Юра и поискал глазами, где бы вытряхнуть желудок.

Не нашел. Успокоился.

– Видишь ли, Миша, в глубине души мне никого не жаль. Я, как античный философ, должен находиться над схваткой. Выносить приговоры, назначать наказание – дело суда. А мое дело – всеми законным средствами оправдать.

– Говно ты, Юра, и больше ничего. Только у тебя три извилины, а у меня одна. Прямая, как американский каньон. Можешь доказывать, что этот парень не виновен, а я тебе скажу – и правильно. Виновен. Можно взять на себя все. Всю боль человечества, но тебе лично от этого легче не станет. Ты ему это скажи.

– При чем тут это?.. Миша, протрезвеешь, пойдем на рыбалку?

– Да... Ты мне рассказывал. Он действительно такой рыбак? Слушай, может, брюки сошьет?

– Идиот. В Бутырках?..

– А-а-а...

– Ладно. Машина пусть остается у тебя во дворе. Какой из меня водила. Пойду пешком. Есть на метро?

– Соберем.

Миша порылся в карманах. Нашлась десятка. Он с болью в сердце передал бумажку адвокату. Гордеев посмотрел на деньги, на Мишу и отказался.

– Оставь на пиво. Пройдусь пешком. Мне надо подумать.

Он поднялся и на дрожащих ногах двинулся прочь.