– Это весь ваш багаж? – глянул он на худой чемоданишко Эдика.

– Немного, зато необременительно. Омниа мэа мэкум порто, – ответил Кипарис.

– Что-что? – переспросил человечек.

– Это на латыни. Все мое ношу с собой.

– А-а, – хмуро отозвался тот, – профессор, что ли?

– Нет. Кандидат.

– Все равно. Латынь тебе тут не понадобится.

– Ну ясно. Буду английский долбить.

Человечек пожал плечами:

– Да и английский... Некоторые вон с Брайтона не выходят. А там каждая собака по-русски говорит. Не учат – и чувствуют себя прекрасно.

Кипарис немного удивился, но виду не подал.

– ...Так что и язык не главное, – продолжил человечек.

– А что главное?

– Работа. Найдешь работу – ты человек. Не найдешь – дерьмо собачье. Понял? – почему-то слишком эмоционально воскликнул человечек. Видимо, эта проблема его сильно волновала.

– А что, – осторожно спросил Кипарис, – трудно с работой?

– Это смотря кому. Слесари-водопроводчики живут припеваючи, – человечек беззвучно, одними губами выругался, – ну те, которые по электричеству, например. Тебя обнадеживать не буду. Дефицита профессоров не наблюдается. И кандидатов тоже.

– Ну с голоду капиталисты умереть не дадут?! – весело, полуутвердительно-полувопросительно сказал Кипарис.

Человечек ничего не ответил. Только посмотрел на него грустными еврейскими глазами с опущенными уголками век, глазами, в зрачках которых чего только не было – и неизбывная тоска, и вселенская грусть, и бесконечная печаль, и много других эмоций. Однако Эдику Кипарису не хотелось разбираться в чувствах человечка. Ну предположим, неудачник, что с того, с кем не бывает? А у него, у Эдика, все будет хорошо. Перед ним была огромная сказочная страна и длинная жизнь в этой стране.

Поселили Кипариса в маленькой квартирке рядом с Брайтоном. Старенькая мебель, видавший виды шкаф, обшарпанный холодильник... А зато в холодильнике! Эдик как открыл дверцу, так и не закрывал минут десять – любовался. Холодильник был до отказа забит американской жратвой в ярких упаковках, испещренных иностранными словами, в которых Кипарис, пользуясь скудным запасом слов в пределах школьного, а потом и институтского курса, разбирал надписи – «сосиски», «бекон», «стейк», «апельсиновый сок» и так далее. В морозильнике ждал еще один сюрприз – мороженое пяти сортов. Но больше всего обрадовался Кипарис вязанке настоящего «Хайнекена» в зелено-белых банках. Вытащил он баночку пива как драгоценность какую-то, неумело отколупнул жестяное колечко так, что брызнуло во все стороны, пожалел пролитое на пол и присосался к дырке, из которой полилась восхитительная жидкость с незнакомым вкусом, никак не напоминающим родное «Жигулевское», «Золотой колос», мутную субстанцию из уличных ларьков и огромных ангарообразных пивных-автоматов. Это был вкус новой жизни, и Эдик сразу решил, что он ему нравится.

Через три дня Кипарис оформил все бумаги, устроился на курсы английского языка и на работу – маляром, в фирму, которую держал оборотистый поляк. Дело нехитрое, знай себе махай кистью. Хотя в первый день Кипарис умудрился-таки перевернуть ведерко с краской.

Теперь Эдик вставал с рассветом, быстро завтракал, выходил на улицу. Ровно двадцать минут седьмого показывался автобус, который развозил маляров по объектам. Обычно это были большие и богатые дома за городом, а красить чаще всего приходилось заборы – богатые буржуи старались не допускать за ограду своих усадеб подозрительных эмигрантов, а если и допускали, то проверенных. И двигал день-деньской Эдик свою стремянку вдоль забора, которому, казалось, конца-края нет, мазал ровные доски, гладкий бетон или металлические решетки краской. А мимо проезжали богатые машины с элегантными мужиками и роскошными женщинами. Иногда Кипарис видел, как обитатели богатых кварталов выходили из машин, иногда до него доносился запах дорогих духов и отборного табака, он слышал их беспечные голоса, смех. Но никак не удавалось Кипарису поймать взгляд богатея. Все они смотрели сквозь него, как будто его и не было. В сущности, на самом деле так дело и обстояло. Что Кипарис, сегодня он здесь, красит забор, а завтра его уже здесь нет, и неизвестно, окажется ли он еще когда-нибудь в этом районе. Так стоит ли на него обращать внимание?

К слову сказать, несмотря ни на что, атавистические последствия советского воспитания проявились на этой работе. Уже через пару месяцев Эдик начал все с большим недружелюбием поглядывать на обитателей богатых кварталов, и в голову лезли всякие мысли о социальной несправедливости, власти капитала и недовольстве народных масс, ярким представителем которых и был в настоящее время Эдик Кипарис.

Примерно месяца через четыре после приезда в Америку Кипарис за хорошую работу удостоился высокого доверия – его направили красить сами дома, то есть пустили за высокие заборы. И вот тут-то Эдика настигла неприятность. Хотя, если посмотреть с другой стороны, если бы не этот случай, неизвестно, как бы повернулась его судьба...

Жарким летним днем Эдик красил в светло-голубой цвет роскошный дом в пригороде Нью-Йорка. Работа была кропотливая – за каждый изъян, за каждый потек краски, замеченный привередливым хозяином или его многочисленной челядью, с Кипариса могли взять солидный штраф. Поэтому кисть, после того как он окунал ее в ведерко с краской, надо было немного подержать, чтобы стекла лишняя, затем неторопливо и тщательно прокрашивать каждый сантиметр стены. Дом был большой, трехэтажный, старинный, с портиком и толстенными колоннами. Кипарис обновлял фасад.

Дом утопал в зелени. По соседству пристроились теннисный корт и огромный бассейн с голубой, сверкающей на солнце водой. Больше всего на свете Кипарису хотелось прыгнуть в эту воду и не вылезать до вечера. От жары не спасала ни шляпа с широкими полями, ни давно нагревшаяся и потому ставшая невыносимо противной кока-кола в большой бутыли, к которой Эдик то и дело прикладывался.

Итак, Эдик красил фасад, поглядывая в сторону бассейна. Надо сказать, там было еще кое-что привлекательное, кроме воды. Жена хозяина, стройная, длинноногая, с копной светлых волос, похожая на куклу Барби, день-деньской торчала на мраморном бережку, сидя в шезлонге, потягивая мартини и время от времени плавая в бассейне. Ну как тут не залюбоваться? Тем более что у Кипариса здесь, в Америке, с женщинами было не очень. Тяжелая работа, потом нехитрый обед и спать – тут уж не до всякого такого. Хотя по Брайтону фланировало полно симпатичных соотечественниц, которым эмансипированные американские бизнес-вумен не годились и в подметки.

Короче, красил Кипарис и то и дело поглядывал на бесплатное шоу – хозяйка в едва заметном бикини обладала объемистой грудью, хорошими бедрами, и вообще... Фантазия у Кипариса, надо сказать, тут же разыгралась: вот он, заработав огромные деньги, покупает малярную фирму вместе с опостылевшим поляком, вот он становится миллионером и покупает эту самую усадьбу, вот выгоняет бывшего владельца, а потом имеет его длинноногую жену по всему дому, во всех позах и бесконечно долго!

Кисть выпала из рук и плюхнулась на мраморную ступень. Плохо. Кипарис понажимал на кнопки управления люлькой, в которой он, словно муравей, елозил по фасаду, и опустил ее на землю. Быстро, чтобы никто не заметил, пошуровал тряпкой, смоченной в растворителе. Голубое пятно вначале расплылось, потом посветлело и в конце концов совсем исчезло. Кипарис облегченно вздохнул и вытер пот со лба. Огляделся по сторонам – никого. Он снова залез в свою люльку и медленно поднялся по стене к незакрашенному участку.

Оказавшись наверху, Эдик сразу заметил, что хозяйка куда-то исчезла. Жаль, единственное развлечение в скучной монотонной работе.

Кипарис вновь окунул кисть в ведерко и начал красить простенки между окон второго этажа. Сквозь чисто вымытые стекла были хорошо видны роскошные интерьеры дома. Ковры, антикварная мебель, старинные картины в широких рамах, тускло мерцающих благородной, потемневшей от времени позолотой. Камины, бронза, играющий в солнечных лучах хрусталь, дубовые панели на стенах и потолке. Эх, жизнь поломатая, планида недоделанная! Что бы ему, Эдуарду Кипарису, не родиться в Америке, не стать адвокатом, или кто там этот богатенький пузатик, хозяин дома, уехавший утром, как заметил Кипарис, не на чем-нибудь, а на серебристом «бентли» с шофером в кожаном картузе. Зажил бы тогда Эдик замечательно,