Валентайн замер. После своего первого посвящения он был неуклюжим и дерганым, но не испытывал желания наносить себе увечья.
Она продолжила:
— Если тебе захочется кусаться, вот завернутая в кожу пластмассовая трубка. Грызть дерево не советую — только зубы обломаешь. На исходе второго дня я, помню, стала прыгать как сумасшедшая, пока не свалилась от усталости. Так и справилась. Может, и тебе поможет.
Рю покачал головой:
— Дэвид, она преувеличивает. Но, конечно, если это поможет достичь цели, воспользуйся ее советом. Первое испытание для Кота — это суметь молча перенести Перерождение. Тебе к тому же повезло: Волки, переходящие в нашу касту, обычно быстро адаптируются. За дверью постоянно кто-то будет. Мы присмотрим за тобой.
Ткач жизни сжал испачканную кровью руку Валентайна своими ладонями, слегка поклонившись при этом. Дювалье крепко обняла Дэвида и показала ему старый белый шрам, пересекающий ее левую ладонь.
— Все будет хорошо. Увидимся через три дня.
Они закрыли и заперли за собой дверь, оставив его в комнатушке, напоминающей сауну, особенно благодаря стеклянному окошечку в двери из грубо обструганного кедра. Единственная деревянная лавка составляла всю меблировку комнаты, а проделанная в центре дощатого пола дыра служила туалетом. Из стены торчал кран, и Валентайн повернул его — родниковая вода хлынула на пол.
Они оставили ему кусок обернутого кожей пластика, похожий на игрушечную собачью кость. По крайней мере, пока он не испытывал никаких неприятных ощущений. Он растянулся на жесткой лавке, подстелив полотенце. Проникающий в комнату свет озарил край скамейки, и Валентайн увидел на ней следы зубов.
Человеческая психика обладает замечательной способностью запоминать приятные вещи: вкус первоклассной еды, прикосновение губ любимых, волнующие мелодии. А от всего неприятного психика спешит поскорее избавиться. Валентайн всегда был ей за это благодарен: три дня в той комнатушке были в числе самых ужасных за всю его жизнь.
Уже через час он почувствовал первые судороги, а к полудню его мускулы уже изнемогали от жажды движения. Ему хотелось бежать до упаду. По всему телу выступил пот, уши заложило, слабый, сочащийся из окошка свет резал глаза. Валентайн полностью потерял ориентацию. Комната казалась крошечной пробкой, которую подбрасывали морские волны высотой с пятиэтажный дом. Его мучили бесконечные приступы тошноты, а облегчающая рвота не наступала. Желудок то расслаблялся, то конвульсивно сжимался, заставляя Валентайна вздрагивать и прислушиваться к громким ударам сердца. Чтобы сердце не выскочило из груди, он свернулся калачиком и обхватил себя руками, хотя его так и подмывало карабкаться на стену, колотить в дверь и бежать, бежать до тех пор, пока внутри не утихнет сводящая с ума энергия.
Чтобы не закричать, он вцепился зубами в обернутую кожей трубку.
На второй день стало немного легче. Комната с деревянными стенами приобрела более или менее ясные очертания, цвета сделались более приглушенными, четче проступили тени. Стены вокруг уже не ходили ходуном, а лишь плавно покачивались, как колыбель под мамино воркование.
Но все его существо требовало выхода.
Валентайн стал приседать до тех пор, пока не упал в изнеможении, затем выпил немного воды и впал в странное забытье.
На третий день наступило жесточайшее похмелье, рези в пустом желудке, головная боль, непрерывная дрожь в руках. Когда в окошке показалось лицо Дювалье, он бросился к стеклу, царапая дверь, оставляя на ней потеки слюны, стараясь прокусить древесину.
Потом уснул.
Когда она появилась снова, Валентайн был слишком измучен, чтобы как-то реагировать.
Алиса осторожно вошла в комнату, неся в руках поднос с миской какого-то супа.
— Ну как ты, брат?
Он потянулся, лежа на скамье, и почувствовал, что в голове прояснилось.
— Слабенький, как… как котенок?
Как выяснилось, появление супа означало, что все пришли к общему выводу: его испытание закончено. Пока он ел, Дювалье вышла принести ему что-нибудь из одежды, оставив дверь открытой, чтобы проветрить душную комнату. Сорок восемь часов назад он выскочил бы и со стоном убежал в горы, но сейчас он спокойно прихлебывал суп и ждал, когда она вернется с мало-мальски подходящим одеянием. Испачканное грязью и кровью полотенце заслуживало разве что торжественных похорон: все четыре его угла были изгрызены в клочья.
Дэвид покончил с едой и оделся, все еще слегка дрожа. Проходя вслед за Дювалье сквозь череду хорошо освещенных туалетных комнат в задней части Холла, он положил руку ей на плечо. Ее кожа была совсем бесцветной, а деревянные стены — пепельно-серыми, как будто из выбеленной морской водой древесины.
— Постой минутку, — сказал он. — Почему ты так изменилась? И свет какой-то странный.
— Я понимаю, о чем ты. Дело не в свете, а в твоих глазах. Кот с медицинским образованием однажды все мне объяснил. Это связано с глазной сетчаткой. Она состоит из двух видов клеток: он называл их палочками и колбочками. Палочки хорошо улавливают даже самый слабый свет. И сейчас в твоей сетчатке эти палочки преобладают. Цветное зрение к тебе вернется, как только глаза привыкнут, — пока мозг не воспринимает все как нужно. Такова была его теория. Ты адаптируешься. И отныне при любом освещении, за исключением разве что кромешной тьмы, ты сможешь разглядеть все, что угодно.
— А тот доктор как-нибудь объяснил это похожее на опьянение чувство?
— Это еще непонятнее и связано с ушами. У нас там есть такие маленькие мешочки с жидкостью, помогающие сохранять равновесие. У некоторых животных, в частности у котов, система нервных волокон, идущих к этим мешочкам, устроена совсем не так, как у человека. Ты замечал, что кошка всегда или почти всегда при падении приземляется на все четыре лапы? Это как раз из-за нервных волокон. Кошки корректируют свое равновесие так же непроизвольно, как ты дергаешь ногой, если тебя стукнут по коленке. Сейчас у тебя все чувства обострены до предела.
Она зашла на кухню и взяла мешок муки.
— Встань на одну ногу, а вторую задери, как собака, помечающая дерево. Выше. Вот так и держи ее, — велела она.
Валентайн подчинился, отметив, что, задирая ногу, он едва покачнулся. Прежде он с трудом удержал бы равновесие.
— Лови, — крикнула она, резко бросив ему десятифунтовый мешок муки.
Он поймал его в нескольких дюймах от груди, и маленькое мучное облачко поднялось в воздух. Что самое удивительное, при этом его нога так и осталась задранной.
— Занятно, — сказал он, опуская ногу на пол.
Он переложил мешок в другую руку и быстро метнул его обратно Дювалье.
Ее реакция оказалась не хуже, чем у него. Она поймала мешок, пока он еще летел. У нее было достаточно сил, чтобы перехватить десять фунтов муки, нацеленных, словно снаряд, ей в голову, а вот мешок с этим заданием не справился: завязки ослабели, и белая мучная бомба ударила ей в лицо.
— Мама! — вскрикнула она, возникая в оседающем облаке, разъяренная, как фурия, с лицом, напоминающим грим артистов театра Кабуки.
Валентайн не удержался от смеха и тут заметил выражение ее лица. Они встретились взглядом и уставились друг на друга, как газель с гепардом в степи. Он всерьез испугался за собственную жизнь.
— Черт тебя дери, Валентайн! Я тебя убью! — заорала она и бросилась к нему.
Валентайн ринулся к своей крохотной платформе и подпрыгнул. К своему удивлению, он забрался на полку одним прыжком. Оттолкнувшись ногой, он изменил направление и взлетел на следующую платформу. Прежде такой скачок он осилил бы только с большого разбега. Он опустился на площадку и растянулся на ней. Дювалье мгновенно оказалась у него на спине — скорость реакции и сила ее мышц не уступала, а даже превосходила способности Валентайна. Он попытался выскользнуть, но, как только повернулся, она стиснула его ногами, как железным капканом. Она крепко прижала его руки. Он нашел ситуацию двусмысленной: Дювалье — над ним в классической эротической позиции, а мука, Щедро покрывающая ее от макушки до пояса, еще придавала пикантности. Но ее взгляд не выражал ничего, кроме торжества.
— Ну, — сказала она, — сдавайся.
— Прости, — задыхаясь, прохрипел он. — Я не хотел тебя дразнить.
— Что такое?
— Дразнить не хотел.
— Не слышу, Валентайн, громче!
— Пощади!
— Так-то лучше!
Он глубоко вздохнул, все еще чувствуя себя слегка отупевшим — то ли пьяным, то ли похмельным.
— Призрак, как они это делают с нами?
— Делают что?
— Вот так изменяют нас.
Он пожал плечами:
— Я сам много об этом думал. Некоторые Волки говорят, что они всего лишь пробуждают уже заложенные внутри нас способности. Однажды я разговаривал с соседом по казарме по фамилии Панков, и он взял газовую лампу, едва горевшую, и подкрутил фитиль на полную мощность. Лампа зашипела и осветила всю комнату. Он сказал, что так же поступают и Ткачи — усиливают огонь.
Валентайн не был уверен, стоит ли делиться с ней своими опасениями. Он взглянул на заживающую рану на ладони.
— Но чем ярче пламя, тем быстрее кончится газ. Тепло и свет заменяют долголетие. Это пугает меня. Я не часто встречал пожилых Охотников.
Она потрясла головой, мука посыпалась с ее лица.
— Ради бога, Валентайн. Знаешь, сколько в среднем живет Кот в КЗ? Два-три года. Спроси Веллес — она подтвердит. Что касается меня, то я этот срок уже перешагнула. Давай сменим тему… Теперь, когда ты прошел посвящение, самое время заняться тренировкой. Мы срежем все углы. Я постараюсь сгладить на этой дороге все ухабы.
— О'кей, сержант. Какой у нас пункт на повестке?
Она принялась отряхиваться.
— Сержант? Дэвид, между прочим, в знак уважения к Котам военнослужащие Южного округа обращаются к ним как к капитанам. Так что ты, кроме всего прочего, еще и повышен в звании. Но для нас чины не имеют особого значения. А что касается повестки, тебе не мешало бы поесть и выспаться. А потом уж мы как следует тебя погоняем. Когда устану я, меня сменит Веллес. Так что готовься.
В течение нескольких следующих недель Валентайн пришел к выводу, что Дювалье имеет на него зуб за ту мучную бомбу и делает все, чтобы он если и не лишился жизни, то по крайней мере покалечился. Когда у нее не было возможности мучить Валентайна лично, Дике Веллес заставляла его попотеть.
