теперь возобновился стук).

-- Видите ли, какая штукенция, -- сказал директор, -- я не уверен, желаете ли вы... Дело в том, что это ваша мать, -votre mere, parait-il [30].

-- Мать? -- переспросил Цинциннат.

-- Ну да, -- мать, мамаша, мамахен, -- словом, женщина, родившая вас. Принять? Решайте скорее.

-- ...Видал всего раз в жизни, -- сказал Цинциннат, -- и, право, никаких чувств... нет, нет, не стоит, не надо, это ни к чему.

-- Как хотите, -- сказал директор и вышел.

Через минуту, любезно воркуя, он ввел маленькую, в черном макинтоше, Цецилию Ц.

-- Я вас оставлю вдвоем, -- добавил он добродушно, -- хотя это против наших правил, но бывают положения... исключения... мать и сын... преклоняюсь...

Exit [15], пятясь, как придворный.

В блестящем, черном своем макинтоше и в такой же непромокаемой шляпе с опущенными полями (придававших ей что-то штормово-рыбачье), Цецилия Ц. осталась стоять посреди камеры, ясным взором глядя на сына; расстегнулась; шумно втянула сопельку и сказала скорым, дробным своим говорком:

-- Грозница, грязища, думала, никогда не долезу, навстречу по дороге потоки, потопы...

-- Садитесь, -- сказал Цинциннат, -- не стойте так.

-- Что-что, а у вас тут тихо, -- продолжала она, все потягивая носом и крепко, как теркой, проводя пальцем под ним, так что его розовый кончик морщился и вилял. -- Одно можно сказать, -- тихо и довольно чисто. У нас, между прочим, в приюте нету отдельных палат такого размера. Ах, постель, -миленький мой, -- в каком у вас виде постель!

Она плюхнула свой профессиональный саквояжик, проворно стянула черные нитяные перчатки с маленьких подвижных рук -- и, низко наклонившись над койкой, принялась стелить, стелясь как бы сама, постель наново. Черная спина с тюленьим глянцем, поясок, заштопанные чулки.

-- Вот так-то лучше, -- сказала она, разогнувшись, -- и затем, на мгновение подбоченясь, покосилась на загроможденный книгами стол.

Она была моложава, и все ее черты подавали пример цинциннатовым, по-своему следовавшим им; Цинциннат сам смутно чувствовал это сходство, смотря на ее востроносое личико, на покатый блеск прозрачных глаз. Посредине довольно открытой груди краснелся от душки вниз треугольник веснушчатого загара, -- но, вообще, кожа была все та же, из которой некогда выкроен был отрезок, пошедший на Цинцинната, -- бледная, тонкая, в небесного цвета прожилках.

-- Ай-я-яй, тут следовало бы... -- пролепетала он и быстро, как все, что делала, взялась за книги, складывая их кучками. Мимоходом заинтересовавшись картинкой в раскрытом журнале, она достала из кармана макинтоша бобовидный футляр, и опустив углы рта, надела пенсне. -- Двадцать шестой год, - проговорила она, усмехнувшись, -- какая старина, просто не верится.

(...две фотографии: на одной белозубый президент на вокзале в Манчестере пожимает руку умащенной летами правнучке последнего изобретателя; на другой -- двуглавый теленок, родившийся в деревне на Дунае...)

Она беспричинно вздохнула, отодвинула книжку, столкнула карандаш, не успела поймать и произнесла: упс!

-- Оставьте, -- сказал Цинциннат, -- тут не может быть беспорядка, тут может быть только перемещение.

-- Вот -- я вам принесла (вытянула, вытягивая и подкладку, фунтик из кармана пальто). Вот. Конфеток. Сосите на здоровьице.

Села и надула щеки.

-- Лезла, долезла и устала, -- сказала она, нарочито пыхтя, а потом застыла, глядя со смутным вожделением на паутину вверху.

-- Зачем вы пришли? -- спросил Цинциннат, шагая по камере. -- Ни вам этого не нужно, ни мне. Зачем? Ведь это дурно и неинтересно. Я же отлично вижу, что вы такая же пародия, как все, как все. И если меня угощают такой ловкой пародией на мать... Но представьте себе, например, что я возложил надежду на какой-нибудь далекий звук, как же мне верить в него, если даже вы обман. Вы бы еще сказали: гостинцев. И почему у вас макинтош мокрый, а башмачки сухие, -- ведь это небрежность. Передайте бутафору.

Она -- поспешно и виновато:

-- Да я же была в калошах, внизу в канцелярии оставила, честное слово...

-- Ах, полно, полно. Только не пускайтесь в объяснения. Играйте свою роль, -- побольше лепета, побольше беспечности, -и ничего, -- сойдет.

-- Я пришла, потому что я ваша мать, -- проговорила она тихо, и Цинциннат рассмеялся:

-- Нет, нет, не сбивайтесь на фарс. Помните, что тут драма. Смешное смешным -- но все-таки не следует слишком удаляться от вокзала: драма может уйти. Вы бы лучше... да, вот что, повторите мне, пожалуй, предание о моем отце. Неужели он так-таки исчез в темноте ночи, и вы никогда не узнали, ни кто он, ни откуда -- это странно...

-- Только голос, -- лица я не видела, -- ответила она все так же тихо.

-- Во, во, подыгрывайте мне, я думаю, мы его сделаем странником, беглым матросом, -- с тоской продолжал Цинциннат, прищелкивая пальцами и шагая, шагая: -- или лесным разбойником, гастролирующем в парке. Или загулявшим ремесленником, плотником... Ну, скорей, придумайте что-нибудь.

-- Вы не понимаете, -- воскликнула она, -- (в волнении встала и тотчас села опять), -- да, я не знаю, кто он был, -бродяга, беглец, да, все возможно... Но как это вы не понимаете... да, -- был праздник, было в парке темно, и я была девчонкой, -- но ведь не в том дело. Ведь обмануться нельзя! Человек, который сжигается живьем, знает небось, что он не купается у нас в Стропи. То есть я хочу сказать: нельзя, нельзя ошибиться... Ах, как же вы не понимаете!

-- Чего не понимаю?

-- Ах, Цинциннат, он -- тоже...

-- Что -- тоже?

-- Он тоже, как вы, Цинциннат...

Она совсем опустила лицо, уронила пенсне в горсточку.

Пауза.

-- Откуда вам это известно, -- хмуро спросил Цинциннат, -как это можно так сразу заметить...

-- Больше вам ничего не скажу, -- произнесла она, не поднимая глаз.

Цинциннат сел на койку и задумался. Его мать высморкалась с необыкновенным медным звуком, которого трудно было ожидать от такой маленькой женщины, и посмотрела наверх на впадину окна. Небо, видимо, прояснилось, чувствовалось близкое присутствие синевы, солнце провело по стене свою полоску, то бледненькую, то разгоравшуюся опять.

-- Сейчас васильки во ржи, -- быстро заговорила она, -- и все так чудно, облака бегут, все так беспокойно и светло. Я живу далеко отсюда, в Докторском, -- и когда приезжаю к вам в город, когда еду полями, в старом шарабанчике, и вижу, как блестит Стропь, и вижу этот холм с крепостью и все, -- мне всегда кажется, что повторяется, повторяется какая-то замечательная история, которую все не успеваю или не умею понять, -- и все ж таки кто-то мне ее повторяет -- с таким терпением! Я работаю целый день в нашем приюте, мне все трын-трава, у меня любовники, я обожаю ледяной лимонад, но бросила курить, потому что расширение аорты, -- и вот я сижу у вас, -- я сижу у вас и не знаю, почему сижу, и почему реву, и почему это рассказываю, и мне теперь будет жарко переть вниз в этом пальто и шерстяном платье, солнце будет совершенно бешеное после такой грозы...

-- Нет, вы все-таки только пародия, -- прошептал Цинциннат.

Она вопросительно улыбнулась.

-- Как этот паук, как эта решетка, как этот бой часов, -прошептал Цинциннат.

-- Вот как, -- сказала она и снова высморкалась.

-- Да, вот, значит, как, -- повторила она.

Оба молчали, не глядя друг на друга, между тем как с бессмысленной гулкостью били часы.