(«Урсус», Люсетт в сверкающем зеленом. «Уймитесь, волнения страсти!» — Флорины браслеты и бюст, рубец Времени.)

Он обнаружил, что можно и из постоянной борьбы с искушением извлечь пикантное удовольствие, если при этом постоянно мечтать, отдаваясь фантазии, что может произойти как-то, и когда-то, и где-то. И еще он обнаружил, что какой бы огонь ни бушевал в этих вожделениях, ни дня он не мог прожить без Ады; что необходимое ему для греха уединение по-настоящему потребует не двух-, трехсекундного уныривания за вечнозеленый куст, а комфортабельной ночи в хорошо изолированной крепости; и что, наконец, искушения эти, реальные или воображаемые перед погружением в сон, случаются все реже и реже. К семидесяти пяти годам ему вполне хватало для полного удовлетворения случаемых однажды в две недели интимностей, по преимуществу Blitzpartien[547], со старательной Адой. Секретарши, нанимаемые им, год от года становились все неказистей (кульминацией явилась особа с волосами цвета какао, с лошадиной челюстью, писавшая Аде любовные записочки); и к тому времени, как Вайолет Нокс взорвала эту неприглядную череду, Ван Вин уж был в свои восемьдесят семь полный импотент.

Вайолет Нокс [ныне миссис Роналд Оранджер. — Ред.] родилась в 1940 году, живет у нас с 1957 года. Она была (и осталась теперь — десять лет спустя) восхитительной блондинкой английского происхождения, с кукольными глазками, бархатной матовой кожей и округлым, затянутым в твид задиком […]; но этот эскиз, увы, уже не в силах возбудить мою фантазию. Ей поручено печатать на машинке эти мемуары — составившие, бесспорно, отраду последних десяти лет моего существования. Прекрасная дочь, еще более прекрасная сестра, как родная, так и сводная, она десять лет содержала потомство своей матери от двух браков, и к тому ж еще и откладывала [кое-что]. Я [щедро] оплачивал ее труды раз в месяц, прекрасно осознавая необходимость подпитывать непринужденность хранения молчания у озадаченной, но исполнительной девушки. Ада звала ее «Фиалочка» и позволяла себе роскошь восхищаться точеной, как камея, шейкой, розовым носиком и белокурым «конским хвостом» «крошки Вайолет». Порой во время ужина, медленно потягивая ликер, Ада оглядывала мою машинистку (большую любительницу «куу-аан-троу») мечтательным взором, и вдруг — чмок! — в пылающую щечку. Ситуация могла б оказаться куда причудливей, случись это лет на двадцать раньше.

Сам не знаю, почему посвящаю столько внимания сединам и обвислостям почтенного Вина. Распутники неисправимы. Сгорают, исторгнув пару прощальных зеленых искр, и нет их. Гораздо больше внимания самоисследователь с его верной спутницей должны были бы уделить невероятному интеллектуальному подъему, творческому взрыву, происшедшему в мозгу чудаковатого, колючего, крайне неприятного, зажившегося хрыча (крики «Неправда, неправда!» в лекторских, сестринских, редакторских скобках).

С невиданной доселе неистовостью он клеймил всякое показное искусство, от грубой пошлости помойной скульптуры до закурсивленных претенциозным романистом фрагментов, долженствующих передать шквал мыслей его протагониста.^{176} Он стал гораздо более нетерпим к «Зиговой» (Зигни-М.Д.-М.Д.) школе психиатрии. Эпохальное откровение ее основателя («В студенческие годы по причине провала на экзамене по ботанике я пустился в срывание цветов девственности»), предпосланное им в качестве эпиграфа к одному из последних своих научных докладов (1959) под названием «Смехотворность групповой терапии в лечении сексуальных несоответствий», представляющему собой весьма сокрушительную и убедительную в своем роде критику (Союз консультантов и катарсистов по вопросам брака хотел было подать на него в суд, но потом предпочел отмолчаться).

Вайолет стучит в дверь библиотеки, впускает маленького, толстенького, с галстуком-бабочкой мистера Оранджера, который замирает у порога, щелкнув каблуками, и (едва грузный отшельник оборачивается, неуклюже поведя рукавом парчового халата) кидается чуть ли не рысью вперед, не столько чтобы мастерским броском остановить водопад листов, которые направил в свободное падение локоть великого человека, как чтобы с пылкостью выразить ему свое восхищение.

Ада, забавлявшаяся (для Оранджеровых изданий en regard[548]) переводами Грибоедова — на французский и на английский, Бодлера — на английский и на русский и Джона Шейда — на русский^{177} и на французский, частенько, по-спиритически проникновенно, читала Вану опубликованные версии, сделанные другими старателями в этой области полубессознательности. В особенности стихотворные переводы на английский способствовали сильнейшему растягиванию в ухмылке Вановой физиономии, отчего она, при отсутствии вставных челюстей, приобретала сходство с греческой маской комедии. Он сам не знал, кто ему отвратительней: посредственность, чьи благонамеренные устремления к точности гасились отсутствием художественного чутья, а также уморительными ошибками в интерпретации текста, или поэт-профессионал, приукрашавший собственными измышлениями почившего и беззащитного автора (тут — приставив бакенбарды, там — интимные места), — метод, отлично маскирующий незнание пересказчиком Исходного языка, сдабривающий ошибки ненадлежащих знаний причудами и цветистостью подделки.

Когда Ада, мистер Оранджер (прирожденный нейтральный возбудитель) и Ван как-то днем 1957 года обсуждали эти вопросы (только что вышла в свет книга Вана и Ады «Информация и форма»), внезапно нашему старому полемисту взбрело в голову, что все его печатные труды — даже крайне невразумительные и специализированные «Суицид и здравомыслие» (1912), «Compitalia»[549] (1921) и «Если психиатру не спится» (1932), коими список не исчерпывается, — были не разбором гносеологических задач, поставленных перед собой ученым, а жизнерадостными или воинствующими упражнениями в области литературного стиля. И он услышал в ответ: отчего бы тогда не дать простор мысли, отчего не выбрать более широкое поле для состязания между Вдохновением и Замыслом; и так, слово за слово, решилось: он станет писать мемуары, а опубликуют их посмертно.

Писал он очень медленно. Первый вариант с последующей диктовкой мисс Hокс занял у него шесть лет, потом он просмотрел машинописный текст, полностью переписал его от руки (1963–1965) и вновь продиктовал рукопись неутомимой Вайолет, хорошенькими пальчиками отбившей окончательный вариант в 1967 году. Г, н, о… не «а», а «о», дорогая!

Сетовавшая на неяркость славы своего брата, Ада была удовлетворена и обрадована успехом «Ткани Времени» (1924). Это произведение, говорила она, постоянно каким-то странным и неизъяснимым образом напоминает ей забавы «солнце-и-тень», в которые она игрывала ребенком на укромных дорожках Ардис-парка. И утверждала, что и она внесла кое-какую лепту в преображения прелестных гусениц, соткавших ткань «Ванова Времени» (как теперь на одном дыхании, подобно «Бергсоновой протяженности» или «Уайтхедовой яркой кайме», произносился этот термин). Однако значительно более ранний и более слабый труд, жалкая маленькая книжица «Письма с Терры», которой сохранилось всего пять-шесть экземпляров — два на Вилле Армина, а остальные на полках университетских библиотек, — была все же милей ее сердцу своими нелитературными ассоциациями с их короткой жизнью в Манхэттене. В шестьдесят Ван раздраженно и возмущенно отверг ее робкое предложение — что-де неплохо бы переиздать эту книжку, а заодно и про отражения в заливе Сидра и очень смешной анти-Зиговский памфлет насчет Времени в Снах. В семьдесят один год Ван пожалел, что тогда погорячился, едва блестящий французский режиссер Виктор Витри снял, проигнорировав авторство, фильм «Письма с Терры» как основанный на сюжете «Вольтэманда» пятидесятилетней давности.

Витри отнес посещение Терезой Антитерры к 1940 году, но по террийскому календарю, что