«По сих моих донесениях, которые после наступления войск польских и полков тамошних на Семена Палия я получил, Вам, великому государю, Вашему царскому Пресветлому Величеству доношу, что любо с тех времен ко мне от людей приезжих приходили сведения, что те польские полки отступили, однако Семен Палий сразу об этом не уведомил, то я старался в совершенстве обо всем поведении тамошнем выведать. Для чего умышленно знатного казака Батуринското, который давно знает Палия и нам и гетману человек надежный, послал в Фастов. Тот сейчас вернулся, и тогда же Палий прислал мне и письма от короля и султана, которые я посылаю в приказ Малой России в донесение Вам, Великому Государю. По отступлении хоругвей польских Палий умышленно своего посланца по прозвищу Папуга (беглого с той стороны из полка Полтавского) послал бить челом королю. И еще раз доношу, что много казаков Палий переманивает с этого берега, о чем доношу, как самый покорный слуга Вашего царского величества. Гетман малороссийский Мазепа из Батурина декабря 7, года 94».

«Если б знал, не стал бы в читать», — разочарованно подумал Кочубей.

Как всегда, корреспонденцию гетмана повез в Москву посол Трощинский. На другой день он вернулся перепуганный насмерть и заявил, что ночью при переправе на него и охрану напали разбойники, отобрали письма, его, посла, связали, а сами ушли в лодке. Один из них, достоверно, поляк, а кто другие — того он не разобрал.

Разгневанный гетман хотел было отдать Трощинского под суд, но передумал, боясь предать огласке тайное дело. Он написал новое письмо, в котором уведомлял о засылке к Палию лазутчика и о поручении киевскому полковнику учинить со своей стороны наблюдение за Палием, ибо последний, дескать, имеет тайную корреспонденцию с польским королем и литовским гетманом Сапегой. Под конец добавил, что Палий не шлет ему больше писем от гетмана коронного и литовского.

…В середине декабря Мазепа, проклиная всех и вся, отсчитал из казны деньги на войско.

Войско и обоз с двухмесячным запасом харчей повел под Азов черниговский полковник Яков Лизогуб. Сам гетман с остальным войском, какое удалось собрать, двинулся к границе, где соединился с Шереметевым; они вместе пошли на Берестовую. Под Берестовой стояли до весны. Татары не трогали их, а они — татар. Только и дела сделали, что усмирили бунт в полку Миклошича.

Весной татары сами оставили Украину. Харчей не было, а непривычные к грязным балкам и болотам кони тощали, падали. Янычары стали требовать возвращения домой, угрожая, что уйдут сами, если их не поведут. Беки и хан были вынуждены согласиться.

Гетман не стал их преследовать. Разоренное Поднепровье тоже мало тревожило Мазепу, — ведь татары изгнаны, а это было для него оправданием перед царем. Можно было праздновать победу.

В Берестовой Мазепу застало известие о том, что Азов взят и войско возвращается домой, что украинские полки и сам наказной гетман Яков Лизогуб щедро одарены, а его самого царь хочет видеть.

Мазепа поспешил к Воронежу, навстречу царю, и стал лагерем у самого Воронежского шляха. Шатер разбили большой, о двух половинах, да еще и с венецианскими окнами. Пол устлали коврами, поставили дубовые скамьи с резными спинками, столы и даже бархатные кресла. Все это везли из самого Батурина.

Через три дня по приезде Мазепа проснулся от громкого «ура». Мгновенно натянул шаровары и сапоги, сам стал выбирать кафтан. Когда джуры собрались затянуть на гетмане пояс, за шатром опять взвилось «ура», потом кто-то крикнул в шатер: «Царь!» — и вслед за тем быстро вошел Петр. Растерявшийся Мазепа так и остался стоять, зажав в одной руке конец пояса, а другой придерживая полу кафтана. Лицо гетмана выражало отчаяние. Он хотел было опуститься перед царем на колени, но Петр схватил его за плечи и, смеясь, сказал:

— Что, не ожидал, Иван Степанович? Ну что ж, угощай, я и впрямь есть захотел, с утра скачу.

Петр бросил на стол треугольную шляпу и, улыбаясь, смотрел на все еще стоящего в растерянности Мазепу. Наконец гетман как бы пришел в себя и засуетился, но Петр попросил принести только чарку водки и что-нибудь перекусить, сказав, что остальное они наверстают вечером. Петр позавтракал очень быстро. Мазепа кинулся собственноручно подать ему рушник, но царь уже вытер руки о полу поношенного зеленого преображенского мундира и застучал сапогами, направляясь к выходу; он шлепнул Мазепу по плечу и пригласил вечером обязательно явиться на ассамблею.

На ассамблее Мазепа торжественно преподнес Петру турецкую саблю, оправленную в золото и украшенную драгоценными каменьями, и щит на золотой цепи, а Петр подарил Мазепе город Ямполь. Ценным даром были для гетмана и ласковые шутки, которыми Петр бессчетно осыпал его на балу.

Поздно ночью расходились гости. Последним к царю подошел проститься Мазепа, но Петр взял его за руку:

— Побудь со мной, Иван Степанович, поговорим немного. Я завтра рано уезжаю. Пойдем во двор, душно здесь.

Петр пропустил Мазепу вперед, захватил с собой два стула, отстранив кивком головы прислужника, который хотел их взять у царя, и вышел. На один уселся сам, другой предложил гетману. Увидев царя со стульями, Мазепа мысленно выругал себя за то, что не додумался сделать это.

Петр расстегнул верхние пуговицы белого летнего кафтана, набил табаком трубку. Теплый ветер качнул полог шатра, приятно защекотал потную грудь. В голубой высоте сияли редкие крупные звезды. Небо было чистое, только возле полной луны, словно притянутые ее ярким светом, собрались небольшие белые облачка.

— Иван Степанович, — выпуская густую струю дыма, заговорил Петр, — расскажи мне про Палия. Как у него сейчас дела?

— Опять с поляками грызется, недавно региментарию Дружкевичу такую западню устроил, что тот еле живой вырвался.

— Войска много у него?

— Трудно сказать; пишется один полк, а в нем столько людей, что и в три не уберешь. Посполитые к нему всё идут и идут, я уже несколько универсалов послал, чтоб тяглых людей не записывали в реестр казацкий. Да Палий на это внимания не обращает. Из-за него и запорожцев трудно удержать от своеволия и с поляками ладу нет. Боюсь, как бы не поднялась чернь хуже, чем при Хмельницком.

— Нет, Иван Степанович, я про Палия не по этой причине спросил. Нам ненадобно, да и не можно его от себя отталкивать, тем паче, если он сам к нам просится. Я, насколько могу, слежу за тем, что он делает. И чем больше размышляю, тем больше вижу, что это человек не малого ума. Думаешь, случайно он в Фастове осел? Оттуда поляки хотели начать проводить унию по всему Правобережью. И не, только унию, собирались они сделать правый берег и вовсе своим. На нем они никогда крепко не сидели, а зело хотят этого. Не дал им там укрепиться Палий. Ты сам мне когда-то писал, что Палий грозился до самого Случа шляхту прогнать, как об этом еще Хмельницкий мечтал. Придет время, поставим на Случе пограничный столб. А пока… Что ж, если Палию так трудно держаться, пусть идет со своим полком за пороги. И против татар у нас тогда заслон будет крепкий. Он ведь какой поход на татар учинил!

— Да, добрый поход был. Везет этому Палию, удачливый он, — промолвил гетман.

— Удачливый? Не то, Иван Степанович, — возразил Петр, сухой травинкой выковыривая пепел из трубки. — Не верь ты в удачу. В разум верь, в опыт воинский, в казаков своих. А что у Палия войско все увеличивается, так это к лучшему. По-моему, и стражу не следует ставить по Днепру, не надо отгораживаться от правобережцев. Разве они не наши люди? Коль понадобится им помощь, так ты подавай, только чтоб никто про это не ведал.

Петр поднялся.

— Вот и все, о чем я хотел поговорить с тобой.

Он застегнул кафтан и зевнул, прикрывая ладонью рот.

— А ночь-то какая хорошая! Люблю я в степи ночевать. Да и самую степь люблю, хоть и не степняк я… Ну, Иван Степанович, прощай, время отдыхать.

Петр кивнул в ответ на поклон Мазепы и пошел к шатру.