средством для снятия стресса, мне ничего не оставалось, как заинтересоваться вопросами ее личной жизни. Действительно ли я ревновал ее к Язаки? Я говорил о нем только по телефону, но и та девушка, Кейко, была явно ненормальной. Ее голос и манера речи сразу убивали в человеке какую бы то ни было уверенность. В течение какого-то времени Язаки жил с ними обеими. По всей видимости, это был неординарный человек. Да, я ревную к нему, это очевидно, подумал я. Но не потому, что Язаки трахал ее, причем часто в извращенной форме. Нет, я ревновал к ее лицу, разметавшимся по ветру волосам, ко всему тому, что сейчас располагалось на заднем сиденье моей машины, летевшей к Гаване.
«… — Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда?..
— В любом случае ты не рабыня…»
Может быть, во мне разбудил ревность этот диалог. Когда и учился в колледже и мечтал о дальних странах, без конца просматривая проспекты туристических фирм, я испытывал зависть к японцам, запечатленным на фотографиях. Но я завидовал не тому, что кто-то пообедал в Париже или прошвырнулся по магазинам в Лондоне, я завидовал людям, побывавшим в Индии или в Африке, в пустыне или в тропических джунглях. Еще бы, думал я, там, в далеких странах, увидишь и услышишь такое, чего мне ввек не узнать. Эти люди находились в особом контакте с миром и пространством, которое я был не в состоянии представить себе. И я ревновал. Моя ревность к Язаки была точно такой же. Мне было всего двадцать шесть, мысли о том, чтобы создать семью, меня не посещали. Но за всю свою жизнь, до самой смерти, я вряд ли мог рассчитывать на то, что мне удастся поговорить с женщиной, считающей себя рабыней. Не то чтобы я мечтал о таком разговоре… Но их отношения были сродни путешествию. Не игра словами и не импульсивность. Я не очень разбираюсь в садомазохизме, но мне кажется, что их отношения были далеки от него. У меня нет влечения к такого рода общению, и если это была всего лишь мазохистская игра, значит, меня это не должно волновать. Как получилось, что между Язаки и этой актрисой могли возникнуть подобные отношения? Нет, не так. Как могло получиться, что между ними были именно такие отношения?
«… — Кто ты для меня?
— Ваша рабыня?
— Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда, учитель?
— В любом случае ты не рабыня.
— Я не знаю, кто я на самом деле, но кем бы я ни была, я еще и ваша рабыня…»
Зачем им было нужно говорить об этом? Существует же масса способов уйти от такого разговора: отправиться на пляж позагорать, заняться сексом, спортом… чтение, путешествия, наркотики. Что остается делать, когда приходишь к этому? У меня в памяти всплыло слово «потребление». Язаки и актриса в полном смысле
поедали друг друга, пока их терпение не иссякло. И они предприняли это «путешествие», состоявшее из бесконечных сексуальных игр и наркотиков, ради единственной цели: удостовериться, что их отношения больше не могут продолжаться. А почему Язаки так расстроился, когда услышал, что актриса считает себя его рабыней?
Я спросил об этом актрису, когда мы въезжали в Гавану, миновав тоннель, проложенный под руслом реки.
— Не знаю, — ответила она. — Но когда мы расставались, и у меня уже был мой молоденький любовник, перед самым отъездом в Париж учитель сказал мне, что мы были полны противоречий. «Мужчина, если не брать в расчет идиота, который намеревается отдавать приказания актрисе или известной манекенщице, живя с женщиной, которую он любит, всегда будет находиться между презрением и уважением, всегда будет метаться между нормальными отношениями и агрессией. И делать он это будет до тех пор, пока не осознает, что исполнен противоречий. Ибо ищет он рабыню, которую при этом хотел бы еще и уважать, а этого уж никак не может быть. Когда они еще едва знакомы, разница между уважением и презрением очень мала, почти не заметна, ну как наркотики, пока к ним не привыкнешь, их достаточно совсем чуть-чуть. Потом разница становится все более ощутимой, и его положение становится похожим на маятник, движущийся туда-сюда. Он не знает, до какой степени забавна игра в подчинение и превосходство, но он уверен, что в самом по себе превосходстве или подчинении нет никакого удовольствия. Было бы неверным утверждать, что мазохисты находят удовольствие в том, что изображают маленьких детей, отказываются от своего имени, чувств, действий, личности. Такие люди находят наслаждение только в собственном самолюбии, и ни в чем ином. А те, кто по-настоящему ненавидит себя, так сказать, научно подходит к данному вопросу, никогда не становятся мазохистами. Я считал, что ты тоже не была мазо… Но я ошибся. Ты меня разочаровала», — сказал он, и на его глазах я заметила слезы. И так как я увидела его таким впервые, мне показалось, что он говорит правду. Где же это было? Наверное, в номере гостиницы «Акасака», где он обычно останавливался, хотя я не уверена… По правде говоря, я не уверена и в том, что он действительно говорил это. Иногда мне кажется, что он написал это в письме, а может быть, этот разговор мне приснился. Ну и память у меня стала… Если хорошенько подумать, начинает казаться, что он точно не мог сказать такого. Иногда его слова проникали прямо в мое тело… вам известна эта дрожь, это наслаждение, как при анальном сексе? Но слова — это не пенис, и когда они проникают внутрь, они размножаются, изменяются или исчезают, как вирус. Нет, не как вирус, скорее как паразиты. Как-то в Париже я заинтересовалась этим вопросом и пошла в библиотеку, чтобы прочитать о них в энциклопедии. Там не было ничего, кроме специальных научных исследований, поэтому ничего особенного я не нашла, поняла только, что это похоже на… хозяина. Например, почему эхинококк, паразит, напоминающий ленточного глиста, является смертельным для человека, а для лисицы — нет? А ведь лисица в данном случае и есть его хозяин, так сказать постоянный носитель. Человек — всего лишь переносчик, временное пристанище эхинококка. Если постоянный носитель, хозяин, погибает, то погибает и сам паразит, поэтому паразит никогда не убивает своего хозяина. Человек является таковым для ленточного глиста, и даже если глист достигает нескольких метров в длину, человек останется жив. А вот в случае с эхинококком человек непременно умрет. Мне очень понравилась эта книга. В человеческом организме, своем переносчике, эхинококк никогда не достигает стадии полового созревания, он только откладывает яйца, и так до бесконечности. Яйца развиваются в промежутках между костями или внутренними органами. Вот и тогда мне подумалось, что слова этого человека были подобны эхинококку, а я не была их постоянным хозяином. Я была всего лишь переносчиком. Таким образом, они никогда не вырастут наподобие длиннющего глиста, чтобы жить со мной, напротив, они становятся незаметными и исчезают. Вот о чем я думала и оказалась права. Яйца эхинококка могут множиться в организме человека почти до бесконечности. А вы знаете, почему в таких случаях нельзя прибегнуть к хирургической операции? Да потому что капсула, в которой содержатся яйца, очень хрупка. Оперировать нельзя даже в случае болезни органов или их увеличения из-за множащихся яиц. Капсула разрушится от малейшего прикосновения. А она содержит десятки тысяч яиц, и они могут рассеяться по всему организму. И каждое из них будет в свою очередь воспроизводиться внеполовым путем, и их количество будет расти в новой капсуле, и так далее.
Мне сделалось дурно. Почему эта женщина рассказывает свои истории про глистов, когда мы проезжаем старые районы Гаваны? Наконец нам удалось выбраться из переплетения кривых улочек «Наbаnа vieja». Дома с облупившимися стенами напоминали рисунки художника-абстракциониста; по улицам шагали люди, толкавшие свои велосипеды, мальчишки играли на мусорных кучах. Иногда попадался дом с патио, листья бананового дерева колыхались от ветерка, дувшего из противоположного входа, выполненного в виде арки. Нет ничего более красивого, чем нежная, почти прозрачная зелень банановых листьев, просвечивающих на солнце. Белесоватые ветви их покачивались от ветра, словно были живыми. Актриса тем временем продолжала свою историю.
— И точно таким же образом слова этого человека жили во мне. Да, они казались мне живыми. И не было хирурга, который рискнул бы извлечь их из меня. Если бы капсула разрушилась, то его слова рассеялись бы по всему моему организму и стали бы множиться… Забыла, где же все это происходило? В Нью-Йорке? Париже? Гаване? Берлине? На Сицилии? В Танжере? Мне кажется, нигде и одновременно повсюду. Когда я начинаю думать об этом, то этот человек исчезает и остаются лишь его слова. Все, что он говорил мне, абсолютно не вязалось с его лицом, запахом его одеколона, его манерой речи, голосом, волосами на его груди; и мне самой приходилось проверять, точно ли все это осталось внутри меня. «Ты
