те времена еще торговал всякой кустарщиной, вещичками из Африки и Восточной Европы… а как я отыскал этот бар? У меня просто нюх на такие места, я гений в таких делах, эти места распространяют какую-то особую ауру или атмосферу, что ли, причем не важно, на родине или за границей. При входе в бар стояли туфли на непомерно высоком каблуке-шпильке красного цвета, мне тотчас же все стало ясно, и я заплатил десять тысяч иен за членство в этом клубе, тому уже десять лет, а десять тысяч тогда значили примерно столько же, что и сейчас, но мне было все равно, мои дела были неплохи и деньги не составляли особой проблемы. Это был очень странный бар, не то чтобы люди там трахались или расхаживали нагишом, в принципе туда приходили поболтать и послушать истории о мазохистских подвигах, там обсуждали сцену из уж не помню какого фильма, где мочится Тани Наоми, говорили, что конец «Япу» вышел неудачным; я был там моложе всех, я был положительно очарован, убежденные и стопроцентные мазохисты сразу заметили, что я не из их породы, я понял это позже, а хозяйка заведения меня очень полюбила, эта женщина была настоящей живой легендой, впрочем, она была похожа на тебя, Кейко, мне всегда удавалось сходиться с женщинами с садистоидальными наклонностями, ну, не то чтобы сходиться, просто с людьми такого рода мне легче разговаривать, особенно когда им прискучит общество мазохистов, которые полностью от них зависят; эти барышни обожают изливать свою душу таким, как я, которые относятся к ним без всякого жеманства: «Ах, эти мазо такие требовательные», — говорила она мне, а я отвечал: «В конце концов, не вы же выбирали», и она вздыхала: «Да уж, точно». Да, местечко было по-домашнему уютное; раз в год «мама» со своими многочисленными клиентами отбывала на горячие источники, она приглашала и меня, но я отказывался; мне не дает покоя вопрос: почему в Японии даже сексуальные меньшинства не могут обойтись без горячих источников, да что там, даже любители пирсинга и татуировок, в одной тату-студии я как-то увидел такое объявление: «Пансион на горячих источниках принимает любителей татуировки»; помимо постоянных клиентов был там и адвокат, которого звали Куронума, интеллектуал, спокойный как танк; большую часть клиентуры составляли доктора, адвокаты, архитекторы, то есть те, кого называют представителями свободных профессий, но именно Куронума более всего приходился по душе «маме», он действительно был воплощенным спокойствием, под пиджаком у него всегда был либо «Новый Завет», «Венера в мехах» или «Сутра сердца», он уверял, что его самое любимое времяпрепровождение заключается в переписывании сутр.
— Это имело отношение к садомазохизму?
— Нет, это был его стиль жизни. Когда остальные клиенты разъезжались, «мама» и Куронума устраивали сеанс садомазо, а я приглашал девушек из бара или работниц из ближайших кафе, и в тот день я их привел в бар, но как только увидел, чем занимались «мама» с Куронумой, попросту остолбенел, тогда я не очень хорошо представлял себе, что такое садомазохизм, впрочем, я никогда не любил наблюдать за играми других людей, но вот что удивительно: все эти девушки в своих синих плиссированных юбках и белых рабочих блузках, все эти официантки из кафе не выказывали ни малейшего отвращения, не краснели и не хихикали, нет, они смотрели на все это чуть ли не с симпатией, помню, я подумал тогда: «Вот удивительные девицы, да еще с такими гибкими моральными принципами»; я еще раз спрашиваю тебя, не рассказывал ли тебе эту историю, а, Рейко?
— Мне вы ее точно не рассказывали.
— Чаще всего он надевал маленькое, коротенькое платьице, совершенно кукольное, это было комично и в то же время мрачно, хотя сам Куронума оставался очень серьезным, «мама» тоже отдавалась игре до конца, и это было уже не смешно, она была сама значительность, исключавшая смех как таковой; я повторяю, что все это действо было и мрачно и комично одновременно, Япония в то время еще хранила память о своем великом прорыве; в какой-то степени это выглядело курьезно, словно пьеса, поставленная в ситуационном театре или же в театре абсурда, Куронума изображал маленького мальчика или девочку, которую наказывала «мама», нелюбимую падчерицу, которую мачеха нещадно секла за то, что она украла пирожное с тарелки и съела его, эдакое общее место из мультфильмов «манга»; «мама» била Куронуму по ягодицам либо домашней туфлей, либо мокрым полотенцем, либо длинным рожком для обуви до такой степени, что его задница распухала, после каждого удара Куронума кричал детским голоском, а потом мало- помалу этот писк превращался в голос сорокалетнего мужчины, который, сжимая зубы, просит у Господа прощения, под конец он рыдал так сильно, что приходилось затыкать ему рот кляпом, он выл, опустив голову до земли, ну чисто «Братья Карамазовы»; потом, чтобы вознаградить его за перенесенные страдания, «мама» позволяла ему пить ее мочу, по такому случаю Куронума посылал в бар за хрустальным фужером, этот бокал из венецианского стекла подавался специально к этой церемонии, на его красного цвета стенках была выгравирована куропатка с золотыми крыльями, я никогда не видел ничего прекраснее этого бокала, это был не простой вытянутый в трубочку фужер, а настоящий кубок для шампанского, Куронума его слегка наклонял, держа в правой руке наготове носовой платок, которым он вытирал малейшую каплю, чтобы не запачкать татами.
— Очень вкусно, хорошо!
— Правда?
— Да, очень вкусно. Знаешь, я получил свой юридический диплом очень поздно, в двадцать девять лет, потому что три года болтался по Европе. Это было еще тогда, когда за фунт стерлингов давали пятьсот иен; полтора года я провел во Франции, год жил в Германии и еще год — в Италии, потом просто разъезжал туда-сюда. В университете я только числился, а на самом деле посещал занятия крайне нерегулярно. Короче, доставлял себе только удовольствия. А какие вина мне довелось попробовать! Мой отец работал в компании, занимавшейся импортом-экспортом и основанной еще дедом. Думаю, что для японца я перепробовал немало хороших вин, больше всего мне нравились красные бургундские вина; три месяца я жил в Шампани в отеле-замке, и чего я там только не пил! В первую очередь, разумеется, шампанское, потом разные коньяки «Гран Шампань», но, знаешь ли, лучшим напитком на самом деле оказалась…
Одним словом, Куронума утверждал, что это была свежая женская моча, не обладающая характерным запахом.
— Первый раз, когда вы пили мою мочу, учитель, вы делали это без всякого стакана, просто приникнув ко мне ртом. Я не помню точно, когда это было, кажется, когда наши отношения начали портиться.
— Ты знаешь, Рейко, твоя моча немного горьковата на вкус, мы оба принимаем слишком много кокаина.
Я помню, как учитель произнес это, потом мы приняли кокса, мы собирались начать с анального секса, но, поскольку у меня были скованы руки и завязаны глаза, я не могла точно определить, где именно находится его тело и в какой позе; по привычке учитель разглядывал мой анус, я еще не успела пересесть верхом на его лицо, но и анус и влагалище находились прямо перед его глазами… почему я запомнила все эти детали? я что, настоящая мазохистка? или была ею в те времена? Иногда он бил меня по ягодицам, а иногда и пальцем не трогал, в какой-то момент мой мозг переставал нормально функционировать, я даже не осознавала этого, ощущение было такое, словно все мои органы чувств больше не зависят от его работы, мне начинало казаться, что под кожей у меня бегают какие-то насекомые, потом у меня появлялось растущее желание сесть верхом на учителя, а он запечатлевал поцелуй на моем влагалище и ждал, когда я спрошу его: «Учитель, я могу сесть на вас?», под воздействием кокаина он мог ждать почти бесконечно, так что когда я задавала ему этот вопрос, я сама уже пребывала на грани оргазма и была готова описаться, мне оставалось лишь почувствовать его дыхание у меня между ног, я содрогалась всем телом, обливаясь потом, а когда он принимался волновать мою растительность, дуя на нее снизу, я доходила до последней степени возбуждения, но он не спешил касаться меня своим языком и лизать меня, мне нужно было кричать изо всех сил: «Лижите меня!», а он все ждал, и в тот момент, когда в дверь нашего номера постучалась горничная, обеспокоенная шумом, а я захлебывалась от рыданий, он наконец касался меня языком, и спустя десятитысячную долю секунды я обмачивалась и тотчас же кончала…
Иногда он говорил мне, причем вид у него становился несчастным: «Рейко, я единственный, с кем ты занималась этим, и я останусь единственным навсегда».
— Так вы именно по этой причине пили мою мочу?
— Это одна из причин.
— Одна из?
— Этих причин должно быть никак не меньше сотни.
— И какие же остальные?
