— Ну…

— Что?

— Если говорить как есть, то я чувствую как бы сильный удар…

— И что дальше?

— Ну, и мужчины обычно сразу кончали.

— А дальше?

— Поскольку у них это выходило слишком быстро, я не успевала.

— Ну а когда ты ласкаешь сама себя?..

— Тогда все нормально.

— Хорошо, моя маленькая Рейко, садись сюда, на диван, и покажи нам, как ты это делаешь, а когда ты будешь кончать, ты должна помочиться.

— Что?!

— Ты должна будешь помочиться. Пописать.

— По… помочиться?

— Когда кончают по-настоящему, то полностью расслабляются, мочеточники возбуждаются одновременно с клитором… а твою мочу господин Язаки будет пить.

— Что?

— Свежая моча очень чистая, это потом она окисляется и становится токсичной. Господин Язаки сначала выпьет бокал розового «Дом Периньона», от вина и мочи получается совершенно дивное послевкусие, разве ты этого не знаешь?

Я не верила своим ушам, но Кейко Катаока ясно дала понять, что он собирается выпить мою мочу. «Почему они так шутят? — думала я. — Ну почему такие люди могут существовать на свете? к тому же в моче содержится очень много ядовитых веществ, которые выводит из себя организм, пить это дело так же чревато, как, например, заблудиться в пустыне или сбиться с курса в открытом океане; ну почему же я такая ненормальная, почему есть такие люди, как они…»; я действительно так думала, но в то же время у меня под мышками, под кожей и языком… нет, не скажу, что это было каким-то осознанным ощущением, но нельзя сказать, что и неотчетливым или неосознанным… что-то вроде предвестника, нет, не в мозгу… ну, словно я чувствовала, как трещит моя кожа: «А, хорошо, учитель собирается пить мою мочу? ладно, пусть пьет», но он так и не выпил, мне пришлось два или три раза описаться при учителе и Кейко, но он не пил, и в Париже я не мочилась в чайную чашку, между мечтами учителя и действительностью всегда получалось небольшое расхождение, я никак не могла понять почему, не понимаю и теперь; в том номере в «Акасака» он пил розовый «Дом Периньон», но он не смешивал его с мочой, это было не в его духе, но вот когда учитель понял, что у меня есть любовник, то есть когда наши отношения ухудшились настолько, что уже не было никакой возможности их восстановить, вот тогда он стал пить мою мочу, он сказал мне:

— Это мой первый опыт такого рода, это та вещь, которую я не понимаю и уж точно не буду никогда повторять, но тем не менее я могу понять тех, кого возбуждают экскременты, это своего рода зависимость; мазохисты, глотающие испражнения «хозяйки церемонии», отличаются от тех, кто постоянно заказывает суп тофу-чигэ в корейском ресторане, они осознают, что совершают нечто аморальное в социальном плане, разумеется, все мазохистские игрища всегда в каком-то смысле имеют социальный подтекст, но это все равно что утверждать, что любое общение есть общественное явление, это ни к чему не приводит, я, со своей стороны, считаю, что садомазохизм являет собой театрализованное и терапевтическое представление в повседневной жизни, в любой ситуации, когда человек, или даже целая нация, забывает о своей чести и свободе и отдается на волю другого человека, или нации, ради собственной безопасности и выживания; если смотреть на проблему с точки зрения сексуальных отношений, то тот, кто активно в них включается, является садистом, а тот, кто отвергает такой принцип и отдает свое тело на милость другого, является мазохистом, далее отношения не идут, точнее, они проходят вне той сферы, что мы называем обществом, можно даже сказать, что партнеры здесь формируют свое собственное микрообщество, закрытое для любого другого, и поэтому, употребляя экскременты другого человека, люди пытаются найти удовольствие в том, что они вырываются из рамок общественной морали, которая утверждает, что дерьмо — это нечто грязное, но вот тут-то и зарыта собака, ибо это означает повторное введение общества и его институтов в то самое искусственно созданное и театрализованное микросообщество, это как игра по ролям, те, кто просит своего партнера надеть униформу или халат медсестры, показывают тем самым свою зависимость от окружающего их социума; я не луплю девушек до крови хлыстом, я не хочу заставлять людей делать то, что им не нравится, мне кажется, это пошло; в Европе и Америке садомазохизм существует чисто в физическом плане, он заключается, например, в нанесении ран, течении крови… поскольку со времен средневековья из-за эпидемий, завоеваний, бунтов и войн люди испытывали недостаток утонченности, изысканности; ведь, к примеру, английский сад был придуман, когда в стране начиналась промышленная революция, тогда как традиция садоводства в Японии достигла своего расцвета еще в одиннадцатом веке; для меня верх садизма — это когда какая-нибудь барышня желает переспать со мной до такой степени, что не помнит уж и причин тому, а я позволяю ей это сделать, вот поэтому я и не пью женских писюлек, ссака — это ссака, а «Дом Периньон», «Вдова Клико» и «Крюгг» — плод стараний и мастерства французских виноделов, нельзя позволять смешивать их с чьими-то ссаками, это поступок во вкусе тех кретинов, что кушают сашими с тела обнаженной женщины… нет, это пошло! Так вот, я спросила его:

— Так зачем же вы пили мою мочу?

— Кейко, — ответил он, — сказала, что кокаин располагает к мазохизму, и я здесь с ней согласен; а вот когда принимаешь экстази, у тебя появляется стремление ко всякого рода садистским проделкам, но также хочется заставить сделать и что-нибудь прекрасное, ну а если принять и то и другое, то лично я теряю нить и уже не понимаю, что в наших играх является садизмом, а что — мазохизмом; к примеру, если ты скрестишь руки за головой и, раздевшись донага, сядешь верхом на стул и расставишь ноги, а я даже не буду дотрагиваться до тебя, то в такой ситуации вряд ли кто-нибудь догадается, кто здесь садо, а кто — мазо; идеал для меня заключался бы в том, что в подобной ситуации не было бы доминирующего партнера, чтобы мы оба были расслаблены, наслаждались, испытывали сильнейшее возбуждение и одновременно глубокую ясность, ты скажешь, что это очень смахивает на апатию… нет, поскольку развитие наших отношений явление более глубокое, это не было бы похоже на обычную апатию.

— Учитель, я очень люблю слушать вас, но вот одна вещь меня беспокоит: я не понимаю, что вы хотите сказать, вы не объяснили, зачем вы пили мою мочу.

— Зато это объясняет тебе, почему я не пью, ибо за поеданием экскрементов скрываются все те же доминирующий и подчиненный, то есть имеет место зависимость; к тому же общественная мораль устанавливает запрет — я всегда считал это глупостью.

— Да, но вы не раз пили мою мочу, это было совсем недавно.

— Именно поэтому я и говорю, что не понимаю; в былые времена, когда садомазохизм не был так распространен, а всяческие ненормальности и кожаные прибамбасы не являлись просто модными аксессуарами, в квартале Маруяма в Сибуйя, напротив «лав-отеля», был бар, называвшийся «Роза Роха». Это по-испански, переводится как «красная роза», а что, я не рассказывал тебе об этом?

— Нет.

— Кокаин делает меня болтливым, а я просто ненавижу повторять то, о чем я уже рассказывал… так я точно не говорил тебе про «Роза Роха»?

— Нет.

— Есть, кстати, такая старая кубинская песня, которая называется «Роза Роха», достаточно известная, кажется, ее еще исполняет Барбарито Диес, у него длинное лицо, как у лошади, но голос феноменальный… Во всяком случае, этот бар не имеет ничего общего с той песенкой. Ну вот, это было, когда садомазохизм еще не вступил в свои права, и в том баре собирались те, кого называли анормальными, это было совсем небольшое помещение, татами на полу, перед входом нужно было снимать обувь… а ты уверена, что я не рассказывал уже эту историю?

— Абсолютно.

— На потолке не было цепей, предназначенных для пыток, это был совершенно обычный бар, на стене висел отрывной календарь, потемневший от табачного дыма, была, разумеется, и пластмассовая фигурка кота — символа счастья, правда пускали туда только своих, «мама», то есть хозяйка заведения, была садисткой, ей было лет тридцать; там собирались мазохисты, тогда их было не так много, как сейчас, а я в