что-то похожее. Ну вот, я — то думал, что Джонсон никогда не отмочит такую фишку, а он возьми и заведи эту волынку про ацтеков. Мне сразу стало худо. «Эй, Джо!» — заорал я, наклоняясь к нему поближе. Существует мнение, будто лицо у больного СПИДом, когда вы смотрите на него, рано или поздно начинает производить странное впечатление. Здесь был характерный случай. Сначала я совершенно не мог смотреть на него, это было невыносимо еще и потому, что я видел его лицо, когда он был в норме. Необходимость лицезреть его в таком состоянии только усиливала мою жалость, которую я инстинктивно испытывал к нему. Его терзали сильные боли, и от этого становилось чрезвычайно грустно. Смиренное лицо, выражавшее глубокую тоску, уже потеряло способность нормально реагировать на внешние раздражители, токсины, язвы, стимуляторы, удары, влажность, тепло. Оно казалось не просто морщинистым, словно иссушенным, а покрытым множеством кишащих существ, как в романах Стивена Кинга, прорывавших в коже борозды, отчего она начинала гнить. Его рот, нос, Глаза были ужасны. Поневоле начинаешь бояться, что лицо больного на последней стадии вот-вот расползется, расплавится. Вот в таком состоянии находился Джонсон. Однако это было лишь первое впечатление. Я испытывал безграничную грусть, глядя на того Джонсона, которого так уважал. Но достаточно было посидеть с ним немного, чтобы это первое впечатление прошло, тем более что никто, кроме меня, подобного и не ощущал. Я не имел возможности проверить это на других, да и не читал ничего по данному вопросу. Джонсон был в своем роде прекрасным примером — стоило только недолго посмотреть на его лицо, и первое впечатление менялось совершенно. Я не хочу сказать, что к этому привыкаешь, нет, это совсем не так. Некоторые болезни так действуют на состояние кожного покрова, что к такому ни за что не привыкнешь. То, что я пытаюсь вам объяснить, имеет нечто общее с каким-то подобием почтения. Почтение, уважение — чувство очень неоднозначное. Не знаю, можно ли выразиться яснее. Для меня это было нечто абсолютно новое, то есть для моего понимания вещей и людей. Я пока не могу выразить это словами, но у меня создалось впечатление, будто я видел тогда лицо нового человека. Я понял, что передо мной человек в своем развитии. И жалость моя тотчас же исчезла, как ранее исчезло отвращение. За свои сорок лет я видел немало людей, самых разных больных, джанки и психопатов, которые по большей части производят впечатление дегенератов, но я никогда не встречал человека в развитии, как Джонсон. И, как я понял, это неразрывно связано со СПИДом. Не знаю почему, но мне кажется, что это явление свойственно только больным СПИДом. Это даже изменило мое представление о прогрессе! Люди представляют себе прогресс очень позитивным и красивым. Это новая, тонкая и мягкая кожа, как после линьки, с гладкой поверхностью, словно у свежего, только что снесенного яйца или еще мягкого панциря моллюска. А у меня такие представления были достаточно расплывчаты, но, глядя на Джонсона, я многое понял. Процесс развития невыносимо уродлив. Я часто думал, не проявляется ли это уродство в результате реакции с внешней средой, из-за чего данный процесс больше смахивает на дегенерацию? Мне показалось: вот здорово, если Джонсон действительно находится в таком состоянии.

Я наклонился к нему и позвал: «Эй! Джо-о… Ты узнаешь меня?» Он ответил очень серьезно: «Ты — мистер Язаки», и я успокоился. Уж не знаю отчего, но вскоре после знакомства Джон сон стал называть меня мистер Язаки. Он никогда не обращался ко мне просто по имени. Ну, тут я понял, что у него нет комплекса ADC. Все-таки мне было немного странно — почему он вдруг заговорил об ацтеках? Но теперь Джонсон стал разглагольствовать о ламах. «Мистер Язаки, а ты знаешь, что в Мексике нет лам? Ламы питаются только теми растениями, которые употребляет в пищу человек. Ламы не дуры поесть. Поэтому-то они и не водятся на высокогорных плато Мексики, откуда пришли в свое время ацтеки, евшие человеческое мясо, чтобы регулярно восполнять недостаток протеинов. Майя, как и ацтеки, также практиковали ритуалы с принесением человеческих жертв своим богам. У ацтеков эти ритуалы приобрели особую форму. Конечно, некоторые исследователи подвергают сомнению такое утверждение. Но я уверен, что духу обязательно присуще нечто физическое. Например, в чувстве страха есть физический элемент. Я не стану говорить тебе о беге трусцой или аэробике, это не имеет никакого отношения к нашему вопросу. Я на все сто согласен с утверждением, в соответствии с которым считается, что недостаток животных белков был причиной расцвета такого людоедского рая, каким была империя ацтеков. Главным образом в пищу шли захваченные на войне пленные. Есть мнение, что ацтеки развязывали войны специально для этой цели. Они берегли своих пленников, те из них, кто был обречен на пытки, могли общаться с женщинами и не испытывали недостатка в еде. Кого-то бичевали, жгли тлеющими головнями, кому-то рубили руки или ноги, но, как бы там ни было, я полагаю, что все это имело единственную цель — установить некоторую связь между пленными и теми, кто принадлежал к воинскому сословию. Ныло бы немыслимо просто убивать их. Нужно было прежде всего придать этому какой-то смысл, отношение. Утром, перед началом церемонии, пока с пленниками еще не было покончено, их подвергали пытке. В разумных пределах и, конечно, никаких унижений. Будущая жертва, которой было суждено стать пищей, должна была обязательно сохранить в неприкосновенности свою честь. Человека заставляли встать, потом ему ломали кости, начиная с пальцев, дальше ломали лучевые кости, потом руки и ноги. Ацтеки очень любили звук, с которым переламывались человеческие кости, — поэтому вопрос, может ли человеческое существо испытывать удовольствие от вида мучений ему подобного, отпадает. Переломав все кости, пленника били горящей палкой, пока на теле не появлялись ожоги. Естественно, несчастный мало-помалу терял силы. И тогда наступал момент, когда его тащили к пирамиде. В глаза, нос, рот и уши ему втыкали тлеющую головню, а напоследок и в зад. Жертва при этом должна была оставаться живой. Его хватали за волосы и поднимали на вершину пирамиды, где он умерщвлялся и разделывался для последующего съедения. Меня всегда удивляло, как они умудрялись воткнуть в него головню? Послушай, ведь человек не мог держаться прямо, правда? Непонятно, как им удавалось вставить эту штуку ему в жопу? Тот, кто вставлял, должен был поставить его на ноги или заставить ползти, а в то время второй раздвигал ему ягодицы, чтобы первый мог видеть анус. Существовало взаимодействие, и взаимодействие, я бы сказал, отработанное! Я думаю, что в развалинах ацтекских городов еще можно увидеть целые башни, сложенные из черепов и костей тех парней, которых сажали на кол, а затем съедали. Ты представляешь? Не думаешь, что кому-нибудь может захотеться посмотреть на это? Вот я, например, очень хочу…» И тут я неожиданно понял, почему Джонсон заговорил про ацтеков, тогда как я вел речь о ревности…

Говорить о ревности как о сжигающем вас изнутри пожаре глупо. Это упрощенчество. Чтобы избавиться от этой весьма дурной привычки, сравните ревность с конкретным примером — ацтека ми, со страданием, которое должны были испытывать приносимые в жертву пленники, с тлеющей головней, которую вставляли им в зад. Вот тогда вы представите себе, что такое настоящая боль, прежде чем осмелитесь утверждать, что ревность — это какой-то там внутренний пожар, и покончите навсегда с этим вопросом. Именно так я понял слова Джонсона. «Да, я все понял, что ты сказал, и спасибо тебе за это», — проговорил я. И принялся рассказывать ему о евреях и нацистах. «Джонсон, мне тоже есть что сказать на эту тему, поэтому-то я и понимаю тебя. Я всегда вспоминаю длинный, бесконечный ряд отхожих мест, как это показал Ален Рене в «Ночи и Тумане». Тебе это покажется странным, но я очень люблю фильмы Алена Рене, особенно документальные. Больше всего мне нравится «Герника», которую я смотрел раз десять, и «Ночь и Туман», ее я смотрел более тридцати раз. В «Ночи и Тумане» самая ужасная сцена не та, где газовые камеры, а сотни сортирных отверстий, вытянутых в ряд, не имеющих ни малейших перегородок, все на виду. Эти примитивные нужники — просто дыры, грубо вырезанные в деревянной доске и располагающиеся на некоем достаточно высоком помосте. Люди должны были взбираться на это сооружение, что бы справить свою нужду. Устройство облегчало наблюдение за заключенными. Для меня нет ничего более страшного, чем такое вот. Нужники Аушвица стали преследовать меня, как только я на чал страдать от ревности к Рейко. И как только чувствовал новый приступ, я заставлял себя вспомнить эти сортирные дыры, тех людей, у которых не оставалось выбора, я заставлял себя вспомнить это, уверяя, что все остальное чепуха. Вот почему, Джо, я отлично понял, что ты хотел мне сказать». Джонсон слушал меня и качал головой. Грустная улыбка появилась у него на губах. «Это не так, — произнес он, — ничего-то ты не понял. Смысл моей истории про ацтеков совершенно иной. Узники Аушвица познали страдание, которое гораздо больше, чем просто слово, и то же самое, вероятно, можно сказать о человеческих жертвах ацтеков. Но эти страдания абсолютно несопоставимы с нашими. И с твоими, и с моими. Можешь, конечно, попробовать представить, но их нельзя сравнивать. И ты способен это понять, потому что ты не дурак. И если ты сравниваешь свои страдания, на которые обрекла тебя твоя женщина, с их, ты совершаешь сделку с совестью. Твоя ревность, такая ощутимая, такая реальная, не имеет ничего общего с твоими