и когда она не получила эту роль, стали обвинять меня. Рейко оказалась предоставленной самой себе. Я честно сказал Джонсону, что в любом случае у меня не возникало желания участвовать в ее судьбе. Я скорее испытывал желание, чтобы этот проект вообще провалился, хотя и ненавидел себя за это. Тут я заметил, что Джонсон тепло улыбнулся. «Тогда все прекрасно. Вот ты и нашел в себе истинную сущность, которая поможет мало-помалу освободиться от этой женщины». Я был счастлив до безумия, услышав такие слова. До его самоубийства мы еще не раз беседовали на эту тему.
Да, Джонсон покончил с собой. Впервые в жизни я так переживал из-за смерти чужого человека. Существует не так уж много вещей, о которых можно составить определенное суждение, но я думаю, что самоубийство гораздо более страшная штука, нежели убийство. На досуге я мог бы поведать вам о массовых самоубийствах или об атаках камикадзе старой японской армии во время Второй мировой. Впрочем, я часто рассказывал об этом Рейко и Кейко, ибо, нанюхавшись кокаина и проглотив несколько таблеток экстази, делаюсь весьма разговорчивым. Еще хуже бывает, если я напиваюсь вином или шампанским. Рейко и Кейко оказались отлично совместимыми — они могли слушать мои выступления и, мало того, просили об этом. И я неизбежно дошел до того, что стал им рассказывать про войну! Нет ничего более паскудного, чем рассуждать о войне, сидя за обеденным столом!
В первый год учебы в лицее, когда мне еще и двадцати не исполнилось, я встречался с девчонкой на год старше меня. Она, кстати, тоже впоследствии покончила с собой. Я забыл ее имя, что-то вроде Джунко, Идзуми или Савако… Да, наверно, Савако. Ее воспитывала мать. Как-то раз мы разговорились с ней — она ходила в тот же пресс-клуб, что и я. Происшествие в студии Ясуда, студенческие волнения семидесятых… Да, было время! Тогда полагали, что запасы угля неисчерпаемы, что сырьевых ресурсов хватит надолго, что растрачивать можно все и что растрата сама по себе является прекрасным средством борьбы с призраком как нищеты, так и излишества. В этом клубе обсуждали множество подобных тем — от «Проклятых земель» Франца Фанона до подробных рас смотрений комплексов, связанных с отсутствием отца в неполных семьях. Савако любила много читать, она и писала что-то и всегда была готова показать, как сильно она уважает свою мать. Стоило ей включиться в разговор, как она могла говорить без конца. Голос ее не слушался, она вспыхивала как маков цвет. Вы, наверно, встречали таких. Не особенно сексуальны, но зато способны убить уйму времени на обсуждение одного вопроса, когда имеется еще тысяча других, ну, вы понимаете? Странное сочетание: с одной стороны, болезненная застенчивость, с другой — непомерно раздутое «я». Она боялась лишь одного — не суметь сказать то, о чем ей хотелось говорить. Нет, вовсе не секси, куда там! Хотя готов биться об заклад, что она жаждала поведать кому-нибудь о своих комплексах по поводу фигуры, равно как и сексуальных влечений. Стоит добавить, что она была достаточно пухленькой. Ее глаза, очень большие, казались даже красивыми, если смотреть на них под определенным углом, но пальцы на руках и ногах были мясистыми. Из-за всего этого она, должно быть, очень переживала и упрекала как себя, так и своих родителей, пусть даже ей представлялось, что нужно решить только проблему с сексом. Достаточно было при ней заговорить о сексе, чтобы она тотчас же заявила, что способна на любые эксперименты в данной области, тогда как в действительности она предпочитала лишь злословить по любому поводу, ибо была слишком стыдлива, чтобы перейти от слов к делу. Бедняжка. Думая о ней, я сразу вижу ее, такую неловкую в своем лицейском костюмчике… еще не имеющую понятия ни о Франце Фаноне, ни о Элдридже Кливере, озабоченную только вопросом прокалывания ушей и, уж простите мне это старомодное выражение, стремящуюся быть похожей на девушек с рекламных плакатов в витринах табачных магазинов! Вот такие мысли навевала эта толстушка с молочно-белым задом. Однажды я сказал ей, что собираюсь записаться на подготовительные курсы в университет или не помню куда. Тогда я уже начал ездить по Европе и по Индии. Лицей к тому времени я закончил. У родителей появлялся очень редко.
Была, как помню, зима. Это был второй или третий год моих путешествий. И вот Савако позвонила мне домой. Дня через три я должен был улетать то ли в Венгрию, то ли в Румынию. Конечно, я крайне удивился ее звонку, ведь мы не виделись, наверно, года три. Мы договорились встретиться в кафе у концертного зала в Сибуйя. Я очень хорошо это помню. Савако училась в каком-то провинциальном университете, изучала там историю искусств или что-то в этом роде. Я обратил внимание на ее прикид, облегающие джинсы на слоновьих ногах ей совсем не шли. Казалось, она еще больше поправилась, стала еще круглее, чем в лицее, только вот по лицу пробегала какая-то тень. Я, конечно же, сразу подумал, что она до сих пор девственница. Ее лицо напоминало примитивное изображение грешника эпохи раннего христианства. Разговор как-то сам собою завял. Но ближе к вечеру мы решили пойти куда-нибудь выпить. Мне недавно исполнилось двадцать, я привозил из Восточной Европы коекакой антиквариат, главным образом абажуры, поэтому деньги у меня водились. Я знал множество баров, в один из которых и пригласил Савако. «Взрослая девушка позволила себе поразвлечься со своим младшим дружком», — сказал я Савако у барной стойки. Так прямо и сказал!» Да ты что, бредишь?! — засмеялась она. — Во что превратились старые друзья? В какой притон для психов ты меня затащил? А не ты ли, начитавшись Рембо, клялся и божился, что уедешь из этой страны?» — прибавила она, потягивая свой коктейль. Взгляд ее постепенно стекленел. Я стал ей объяснять, что в некотором роде я и уехал из страны, но, говоря все это, больше и больше убеждался в том, что ей прямо таки не терпится переспать со мной.
Чем же я занимался в то время? А, ну да, я начал приобретать антиквариат, декоративные блюда и тарелки на юге Индии, в одной деревеньке, где в качестве такси использовали верблюдов и которая называлась… что-то вроде Пулу… ах да, селение Биджа-пулу. Я был полностью захвачен делами! Я покупал дешевые вещи в одном месте, перепродавал их в другом, их быстренько подновляли, наводили лоск, и готово. Все началось с Индии, в те времена не очень известной страны в Японии. А потом уже были Южная Америка, Восточная Европа, Африка. Девушки обожали слушать рассказы о дальних странах. Да и сейчас ничего не изменилось. Я поведал ей о розовых сумерках на севере Индии. О том, как в меня стреляли из карабина на границе Мали и Мавритании. Закаты. Северные сияния. Пурпур. Рассказы о таких вещах, равно как и истории об опасностях, которых вам удалось избежать, всегда волновали девиц. Попадали, так сказать, в точку. Потом я брякнул какую-то пошлость, и на лице у Савако появилось выражение человека, грубо возвращенного в травмирующую его действительность. Я излагал ей все это, стараясь произвести впечатление, но и особо не выпендриваясь. Я не уверен, что вы поймете. Я описывал ей розовый цвет сумерек на краю пустыни: «Этот цвет похож на цвет губ новорожденного. А ты можешь представить, как начинается пустыня? Ну, ты, конечно, видела в кино и на фотографиях песчаные дюны, насколько хватает глаз… Но вот, как ты думаешь, она начинается понастоящему? Ведь у пустыни нет четкой границы, как у океана, вот так, хоп — и пустыня! Вообразить это несложно: сначала мало-помалу исчезают зелень, деревья, растения на улицах и в городских садах. Потом начинаются скалы. Скалы повсюду, каменный пейзаж, изломанные линии холмов и гор, которые возвышаются, чтобы потом уступить место… почве, земле. Ну а дальше — песок. И вот как раз в тот момент, когда ты вдруг понимаешь, что, кроме песка, здесь больше нет ни чего, именно тогда и осознаешь, как далеко ты уже в пустыне. Кто-то сказал… Кто же? По- моему, Поль Низан… «В пустыне нет ничего, и именно поэтому человек может там найти самого себя».
Короче, все-таки кто-то сказал такую вещь. Я видел пустыню с вершины горы, недалеко от деревни: она напоминала песчаное море. Розовый цвет затмевал все остальные, казалось, он был единственным. Конечно, даже у нас, в Сетагайя, во время заката небо приобретает похожий цвет, но он гораздо бледнее. Цвет вечерней пустыни очень насыщенный, более теплый и в то же время неуловимый. Словно губы новорожденного… Или — еще лучше — словно язычок новорожденного. И цвет этот зыбок, как морская волна. Дальше, дальше, в бесконечность. И знаешь, о чем я подумал? Как может человек найти себя в подобном месте? Ты просто потеряешься в розовом закате…» Вот такую речь я произнес перед Савако. Ее коктейль назывался «Сайд-Кар», а такая штука сносит башню напрочь. Ее взгляд становился все более тревожным, можно было подумать, либо она уже успокаивается или, наоборот, вот-вот начнет реветь. Савако подняла на меня влажные глаза. «Язычок новорожденного», — пробормотала она и тут же попросила отвести ее в такое место, где мы смогли бы уединиться. Она произнесла это так, будто напевала слова из модного шлягера. Я направился с ней к себе на квартиру, что в квартале Аояма, которую я использовал как хранилище для привезенных раритетов. Там был всего лишь один диван, зато горой был навален всякий хлам, разнородные предметы, коврики, серебряные блюда, монеты, иконы, недорогие драгоценные камни, вещицы кустарного производства. Савако стащила свои джинсы прямо перед группой из семи-восьми огромных деревянных идолов, которых я привез из Сенегала. Оказавшаяся передо мной задница была еще более круглой, чем остальные части ее тела. В комнате было достаточно холодно,
