Среди ночи я вдруг проснулся. Мне послышалось, что где-то вдалеке зазвенели колокольчики проезжавших саней, напомнив звуки рождественских мелодий.

Откуда здесь сани с колокольчиками?

Я сел на диване, пошарил по столику, пытаясь нащупать часы, которые снял с руки перед тем, как улечься. Светящиеся стрелки показывали полвторого. Что-то крепко я заснул – и не думал, что просплю так долго. Я сидел и напряженно прислушивался, но ничего не услышал. Только сердце напоминало о себе отрывистыми, еле слышными толчками в груди. Показалось, наверное. А может, приснилось? На всякий случай я решил осмотреть дом. Натянув брюки, на цыпочках двинулся в кухню. За пределами комнаты звон стал отчетливее. Точно – как колокольчики на санях. Звук, похоже, шел из комнаты Корицы. Я постоял немного у двери, напрягая слух, потом постучал. Видно, пока я спал, Корица вернулся. На стук, однако, никто не отозвался. Чуть приоткрыв дверь, я через щель заглянул в комнату.

В темноте, примерно на уровне пояса, плавал светящийся белый квадрат. Это был включенный монитор, а разбудивший меня звон колокольчиков раздавался из динамика компьютера. (Какой-то новый сигнал, раньше я его не слышал). Меня вызывал компьютер. Как сомнамбула, я сел напротив излучавшего сияние экрана и прочел:

Ветеринар поднялся, когда еще не было шести, умылся холодной водой, приготовил завтрак. Летом светало рано, и большинство зверей в зоопарке уже проснулись. Из окна, как всегда, доносились их крики, ветер приносил запахи. Этих звуков и запахов ветеринару было достаточно, чтобы, не глядя за окно, точно сказать, какая погода на улице. Так повторялось каждое утро и вошло в привычку. Так он встречал новый день: послушает, вдохнет утренний воздух и вперед.

Но сегодняшний день – не такой, как всегда. Он не может не быть другим. Сколько звериных голосов смолкло, сколько запахов улетучилось навсегда! Тигры, леопарды, волки, медведи: их всех вчера днем ликвидировали – перестреляли – солдаты. Сейчас, после того как ветеринар проспал целую ночь, происшедшее накануне казалось частью виденного давным-давно, нескончаемого, кошмарного сна. Однако все произошло на самом деле. Винтовочные выстрелы до сих пор болезненным эхом отдавались в ушах. Нет, это был не сон. Сейчас август 45-го, он в Синьцзине, и прорвавшиеся через границу советские танковые колонны с каждым часом все ближе подходят к городу. Это почти такая же реальность, как умывальник или зубная щетка, которые всегда на глазах.

Затрубил слон, и ветеринар вздохнул с облегчением. Ах да! – слоны как-то уцелели. К счастью, командовавший солдатами молодой лейтенант оказался нормальным парнем и под свою ответственность хотя бы слонов вычеркнул из списка на ликвидацию, думал он, пока умывался. В Маньчжурии ему довелось встречать немало твердолобых фанатичных молодых офицеров, и они всегда ставили его в тупик. В большинстве это были деревенские ребята, юность которых пришлась на 30-е годы, время депрессии, – пережившие нищету, с головой, забитой дремучим национализмом. Готовые выполнить любой приказа начальства без всяких сомнений. Прикажи им от имени императора прорыть туннель до Бразилии – тут же схватят лопаты и примутся копать. «Святая простота», – скажут некоторые, но ветеринар назвал бы это другим словом. А пристрелить из винтовки парочку слонов куда легче, чем в Бразилию туннель копать. Сыну врача, выросшему в городе и получившему образование в относительно либеральные 20-е годы, понять этих людей невозможно. Однако лейтенант, которого поставили во главе расстрельной команды, несмотря на просторечный говорок, по сравнению с другими офицерами его возраста казался более нормальным, образованным и разумным. Ветеринар понял это по разговору и по тому, как тот держал себя.

«Слонов, в любом случае, убивать не стали – уже за это надо спасибо сказать», – подумал ветеринар. Да и у солдат, должно быть, с души камень упал. А вот рабочие-китайцы, очень даже может быть, и пожалели – сколько мяса и слоновой кости досталось бы им, если бы слонов все-таки прикончили.

Ветеринар вскипятил воду в чайнике, распарил лицо горячим полотенцем и побрился. Потом в одиночестве позавтракал: выпил чай и съел тост с маслом. Нельзя сказать, что с продовольствием в Маньчжурии проблем не было, хотя пока продуктов более-менее хватало, к счастью для ветеринара и его подопечных в зоопарке. Сокращение рациона животным, естественно, не нравилось, однако по сравнению с зоопарками в самой Японии, где продовольствие подходило к концу, у них ситуация была значительно лучше. Что будет дальше – никому не известно, но пока и люди, и звери от голода не страдали.

Он подумал о жене и дочери. По расписанию, их поезд должен подходить к Пусану. Там жил его двоюродный брат, служивший на железной дороге, и в ожидании транспорта, который доставит их в Японию, они поживут у него. Проснувшись и не увидев их рядом, ветеринар почувствовал, как пусто стало вокруг, какая тоска без их веселых голосов на кухне, когда они готовят завтрак. Дом заполнила пустота. Это был уже другой дом, не тот, который он любил, частью которого считал себя. И в то же время он испытывал какую-то странную радость от того, что его оставили в этой казенной квартире одного. Теперь он мог в полной мере ощутить на себе непоколебимую силу того, что называется судьбой.

Судьба – недуг, которым наделила ветеринара его карма. В самом раннем детстве он непостижимым образом открыл для себя, что его жизнью управляет неведомая внешняя сила. Может быть, все дело в родимом пятне, в бросающейся в глаза синей отметине на его правой щеке. Ребенком он жутко ненавидел это клеймо, отличавшее его от других. Когда приятели насмехались, а незнакомые люди пялились на пятно, ему хотелось умереть. Если бы только можно было срезать ножом этот кусок плоти! Но время шло, он взрослел и постепенно стал относиться к родимому пятну спокойно – как к частице самого себя, избавиться от которой нельзя. Возможно, из этого и выросла его покорность судьбе.

Обычно судьба была тиха и монотонна, она окрашивала негромкими тонами лишь самые края полотна, на котором рисовалась картина его жизни, и редко напоминала о своем существовании. Но всякий раз, когда по неведомому стечению обстоятельств (как это получалось, он не мог понять; найти здесь какую-нибудь закономерность было практически невозможно) эта сила нарастала, его охватывало полное, почти парализующее смирение. В такие моменты ничего не оставалось, как все бросить и довериться подхватившему его течению. Он знал по опыту: что бы ни делал, что бы ни думал – изменить все равно ничего невозможно. Судьба требовала своего и не успокаивалась, пока не получала того, что ей положено. Он был убежден в этом.

Не сказать, чтобы он был пассивным или что ему не хватало жизненных сил. Скорее наоборот: натура решительная, он привык добиваться своего, раз что-то решил. Замечательный ветврач, с увлечением учивший других своей профессии. Может, ему не хватало творческой искры, но в школе он учился превосходно и считался в классе лидером. Был на первых ролях и на работе, молодежь его уважала. Слово «фаталист» в общепринятом смысле к нему не подходило, и все же за всю жизнь, с самого рождения, он ни разу не мог уверенно сказать: «Это я сам, я и только я так решил». Ему всегда казалось, что это судьба заставляла его принимать те или иные решения. Стоило только подумать: «Как здорово я это решил!» – как через некоторое время приходила мысль, что на самом-то деле все заранее решила какая-то посторонняя сила, ловко маскировавшаяся под его «собственную волю». Получается самая обыкновенная приманка, нужная для того, чтобы приручить его, сделать послушным. Самостоятельно он принимал решения только по пустякам, которые, если подумать, в общем-то никакого решения не требовали. Он сравнивал себя с номинальным правителем, который, подчинясь воле регента, прибравшего к рукам реальную власть, лишь прикладывал, когда нужно, государственную печать. Что-то вроде императора Маньчжоу-го.

Ветеринар очень любил жену и дочь, считал их самым главным своим богатством. Любовь к дочери граничила у него с одержимостью. За них он, не раздумывая, отдал бы жизнь. Доктор много раз