– Понятно. Я об этом совсем не думала. Ты прав: могут быть такие ситуации.

Она задумалась, а я, ничего не говоря, занялся салатом.

– Значит, нужно какое-нибудь имя, чтобы можно было меня сзади окликнуть?

– Ну, в общем, да.

– И не обязательно настоящее?

Я кивнул.

– Имя, имя… что бы придумать?

– Что-нибудь простое, легкое. Желательно конкретное, настоящее, такое, что можно руками потрогать, видеть глазами. Так легче запомнить.

– Что, например?

– Ну, я своего кота зову Макрель. Вернее, только вчера его так назвал.

– Макрель, – повторила она вслух, словно желая удостовериться, как звучит это слово. Взгляд ее остановился на подставке для соли и перца, пока, наконец, она не подняла голову и не проговорила:

– Мускатный Орех.

– Мускатный Орех?

– Вот, пришло вдруг в голову… Можешь так меня звать. Нет возражений?

– Нет, конечно. А как называть вашего сына?

– Корица.

– Петрушка, шалфей, розмарин и тимьян [55], – протянул я нараспев.

– Мускатный Орех Акасака и Корица Акасака… По-моему, неплохо?

Мускатный Орех Акасака и Корица Акасака… Мэй Касахара была бы в шоке, узнай она о том, с какими типами я познакомился. «Ну, ты даешь, Заводная Птица! Неужели никого понормальнее найти не мог? Почему?» – «Не знаю, Мэй. Понятия не имею, почему».

– Знаете, год назад я познакомился с двумя девушками – Мальтой и Критой, по фамилии Кано, – сказал я. – И после этого со мной начались разные чудеса. Впрочем, сейчас их уже нет.

Мои слова на Мускатный Орех впечатления не произвели, она лишь едва заметно кивнула.

– Пропали куда-то, – добавил я тихо. – Исчезли, как роса летним утром.

Растаяли, как звезды на рассвете.

Женщина наколола на вилку листок какой-то зелени, по виду напоминавшей цикорий, и отправила его в рот. Затем, будто вспомнив вдруг о давно данном обещании, взяла стакан и сделала глоток воды.

– Тебе, верно, хочется услышать о деньгах? Тех, что ты получил позавчера. Так ведь?

– Еще как хочется, – отозвался я.

– Могу рассказать, но может статься, это будет долгая история.

– До десерта уложитесь?

– Вряд ли, – сказала Мускатный Орех.

Спустившись по прикрепленной к стене металлической лестнице на дно колодца, в кромешный мрак, я, как всегда, шарю руками в поисках бейсбольной биты, которая стоит здесь, прислоненная к стенке. Эту самую биту я почти бессознательно унес из дома того парня с чехлом от гитары. В окружающей со всех сторон темноте прикосновение к старой исцарапанной бите странным образом успокаивает меня, помогает сосредоточиться. Поэтому я все время оставляю биту в колодце. Да и лазить с ней вверх-вниз по лестнице хлопотно.

Нащупав биту, крепко, как игрок на бейсбольной площадке, обхватываю обеими руками рукоятку, убеждаясь, что это моя бита. Потом начинаю проверять, не изменилось ли что в этой кромешной тьме, где не видно ни зги. Напрягаю слух, набираю воздух в легкие, обследую подошвами кроссовок землю под ногами, легонько постукиваю битой по стенам, проверяя на прочность. Этот ритуал уже вошел у меня в привычку и нужен, чтобы успокоиться. Дно колодца – как морское дно. Все застыло здесь в первозданном виде, как бы придавленное прессом: дни проходят, и ничего не меняется.

Высоко над головой плавает светлый кружок – кусочек осеннего неба. Глядя на него, я думаю об октябрьском вечере, о мире там, наверху, где живут своей жизнью люди. В неярком, редком свете осени они ходят по улицам, покупают что-то в магазинах, готовят еду, на электричке едут домой. И думают, что это все само собой разумеется, а может, и вовсе не задумываются. Раньше и я делал то же самое – был безымянной частицей этого неопределенного неясного сущего, называемого «людьми». Они принимают друг друга, живут в лучах этого света, и независимо от того, длится это целую вечность или всего один миг, между ними должна быть какая-то окрашенная светом близость. Но я больше не принадлежу к ним. Они – там, на поверхности, а я – тут, на дне глубокого колодца. У них есть свет, я же теряю его. Иногда кажется, что мне не найти дорогу обратно в тот мир, не суждено снова обрести покой, который дает человеку свет, я уже никогда больше не возьму на руки своего мягкого кота. От этих мыслей в груди поднимается тупая, щемящая боль.

Я ковыряю рыхлую землю ногой, и возникающие там, наверху, картины отодвигаются от меня все дальше. Чувство реальности слабеет, его вытесняет ощущение, что между мной и колодцем – тесная связь. Здесь, на дне, тепло и спокойно: тронешь мягкий земляной покров – и коже приятно. Боль в груди тает, как круги на воде. Это место принимает меня так же, как я принимаю его. Еще крепче сжимаю в руках биту. Зажмуриваюсь, потом открываю глаза и поднимаю их кверху.

Потянув за веревку, закрываю крышку колодца (для этого приспособлено устройство со шкивом – сообразительный Корица придумал), и темнота становится непроницаемой. Колодец закрыт наглухо – не проникает ни единого проблеска света. Не слышно и ветра, порывы которого временами долетали сюда. Теперь я полностью оторван от «людей». У меня нет с собой даже фонаря. Это как принятие веры: я хочу показать им, что принимаю темноту полностью, такой, какова она есть.

Я опускаюсь на землю, прислоняюсь спиной к бетонной стенке и, зажав между коленей биту, закрываю глаза. Прислушиваюсь к ударам сердца. Конечно, закрывать глаза в абсолютной темноте нет необходимости – все равно ничего не видно. Но я все-таки зажмуриваюсь, и в этом есть свой смысл, как бы темно ни было вокруг. Несколько раз набираю полную грудь воздуха, приучая тело к глубокому мрачному пространству, принимающему форму цилиндра. Здесь стоит все тот же запах, воздух все так же холодит кожу. Однажды этот колодец полностью засыпали; странно – воздух здесь остался таким же, как прежде, когда я впервые залез сюда, затхлым, он отдает плесенью и чуть влажен. Здесь нет времен года, и даже само время здесь не существует.