– Что ты несешь, Кэй? Не плачь, немедленно перестань! Я завяжу с этим, немедленно завяжу. Начну работать в порту и тогда сразу завяжу, пока еще не время, но не плачь, Кэй!

Высморкавшись и вытерев глаза, Кэй окончательно перестала реагировать на то, что говорил Кадзуо. Он указал на свою ногу и сказал, что страшно устал. Она силой подняла его на ноги, и когда он увидел слезы у нее на глазах, то неохотно согласился.

– Рю, мы будем на крыше, попозже поднимайся туда и поиграй на флейте.

После того как закрылась дверь, Ёсияма громко позвал Кэй, но никто не откликнулся.

Окинава с бледным лицом налил дрожащими руками три чашки кофе и принес их в комнату. Он споткнулся и чуть не упал на ковер.

– Эй, Ёсияма, выпей кофейку. На тебя просто страшно смотреть. Ты не в себе? Это пройдет. Держи свой кофе.

Ёсияма отказался от кофе.

– Черт с тобой! – пробурчал Окинава. Ёсияма сидел, ссутулившись и уставившись

в стену, тяжело вздыхая, и собирался что-то произнести, но потом передумал. Потом я заметил Рэйко, лежащую на полу кухни. Грудь у нее высоко вздымалась, а ноги были раздвинуты, как у дохлой собаки. Временами ее тело подергивалось.

Ёсияма обвел нас взглядом, поднялся и направился к выходу. Он взглянул на Рэйко, хлебнул воды из-под крана и отворил дверь.

– Эй, Ёсияма, куда это ты? – окликнул я его. Единственным ответом был звук закрываемой двери.

Окинава горестно рассмеялся и прищелкнул языком.

– С ними все кончено. Ёсияма полный болван, он не врубается, что уже ничего сделать нельзя. Рю, а не ширнуться ли нам, хотя, конечно, это дерьмовый героин, но немного еще осталось?

– Нет, сегодня я устал.

– Что, будешь играть на флейте?

– Исключено.

– Но ты же собираешься заниматься музыкой?

– Я еще не решил, знаешь ли, в ближайшее время мне вообще не хочется ничего делать, нет настроения.

Окинава слушал принесенную им пластинку «The Doors».

– Похоже, что ты лег на дно.

– Да, но это нечто иное, совсем иное, чем просто лечь на дно.

– Я недавно встретил Курокаву, и он сказал, что пребывает в полном отчаянии. Он собирается отправиться в Алжир и стать там партизаном. Если уж он заявляет об этом людям вроде меня, мне кажется, он никогда туда не отправится, но у тебя-то нет идей, как у этого типа?

– У Курокавы? Он совсем иной, чем я. У меня сейчас голова пустая, совершенно пустая. Раньше она была чем-то забита, но сейчас совершенно пустая. Я ничего не могу делать. А поскольку моя голова пуста, мне нравится просто смотреть по сторонам и отмечать, что происходит.

Приготовленный Окинавой кофе был таким крепким, что пить его было невозможно. Чтобы немного его разбавить, я влил туда воду.

– Слушай, может, тебе нужно поехать в Индию?

– Что? Чего я забыл в этой Индии?

– В Индии ты увидишь много интересного.

– Зачем мне ехать в Индию? На кой она мне сдалась, и здесь есть много интересного. Стоит только посмотреть вокруг, и никакая Индия не нужна.

– Ты хочешь сказать, что нужно поэкспериментировать с ЛСД? Я не понимаю, что тебе нужно.

– Я и сам не до конца это понимаю. Я не знаю, чем мне следует заняться. Но я не собираюсь отправляться ни в Индию, ни куда-либо еще, я никуда не хочу уезжать. В последнее время я просто таращусь в окно. За окном я вижу дождь, птиц, людей, просто идущих по улице. Когда смотришь долго, это очень интересно, в этом и состоит смысл всматривания. Не знаю почему, но в последнее время все окружающее представляется мне совершенно по-новому.

– Не ворчи, как старик, Рю, если все вокруг кажется новым – это типичный признак старения.

– Что за чушь! Я говорю про совершенно другое.

– Это никакое не другое! Тебе этого не понять, потому что ты моложе меня. Послушай, тебе нужно играть на флейте, именно игрой на флейте тебе нужно заниматься, а не шляться с идиотами наподобие Ёсияма. Помнишь, как классно ты играл у меня на дне рождения.

– Это было в заведении Рэйко, и тогда я был на подъеме. Тогда мне казалось, что вся грудь у меня чешется, удивительно странное ощущение, но при этом я чувствовал себя великолепно, как бы это выразить – будто я помирился с чуваком, с которым перед этим разругался.

– Тогда я и подумал, какой же ты счастливчик, и даже завидовал, что ты способен доводить других до такого состояния. Я не вполне это понимаю, но у меня так не получается. Потом я никогда не испытывал такого чувства, о нем невозможно рассказать другим, нужно самому его испытать. Согласен, что я просто заурядный наркоман, и, когда под рукой нет героина, иногда мне становится так паршиво, что мне кажется: ради того, чтобы ширнуться, просто ширнуться, я готов убить любого. И я ощущаю, что существует некая непреодолимая связь между мной и героином. Я начинаю дергаться, дрожать, я схожу с ума из-за того, что не могу всадить в себя иглу, но я ощущаю, что моя связь с героином почему-то недостаточно прочная. Стоит мне уколоться, как я уже ни о чем не думаю – ни о Рэйко, ни о мамаше, ни о ком другом, только о флейте, на которой ты тогда играл. Мне хотелось когда-нибудь признаться тебе в этом. Не знаю, Рю, какие чувства ты испытывал, когда играл, но я был в полном отрубе. Мне всегда хотелось быть на таком подъеме, как ты был тогда, Рю. Я всегда думаю об этом, когда засасываю героин шприцем. Знаешь, со мной все кончено, мое тело уже распадается. Посмотри, каким дряблым стало мое лицо, скоро я окочурюсь. Мне наплевать, когда я помру, я не испытываю никаких сожалений.

Но признаюсь, мне хотелось бы получше понять, что за чувство охватило меня, когда ты тогда играл на флейте. Мое единственное желание – узнать, что же тогда со мной случилось. Возможно, если бы я это узнал, то покончил бы с героином, а может, и нет. Я не настаиваю, что ты обязан это делать, но, прошу тебя, продолжай играть на флейте. Я продам часть героина и куплю тебе хорошую флейту.

Глаза Окинавы были налиты кровью. Он пролил кофе на свои брюки, пока все это говорил.

– Буду благодарен. «Мурамацу» было бы лучше всего.

– Чё?

– Знаешь, «Мурамацу» – это Мекка для флейтистов. Мне хотелось бы «Мурамацу».

– Значит, «Мурамацу»? Я подарю ее тебе на день рождения, и потом ты снова сыграешь для меня.