Сохранился исторический документ, где говорится о сверхъестественных силах знаменитого Мян- Тан-Сена, придворного музыканта Акбара Великого: Тан-Сен мог своей песней потушить огонь.

Когда падишах вдруг пожелал, чтобы ночная рага зазвучала в полдень, Тан-Сен заблаговременно пропел мантру — и все окрестности дворца погрузились во тьму.

Из тысячи божественных песен, которые распевала древняя Индия, осталось не более ста. А жаль, это ж настоящие сокровища! Европейцы порой не понимают, в чем тут прелесть. Для нас такая музыка — полностью инопланетная. Тут все другое, никаких точек соприкосновения.

Даже я, худший ученик застенчивого учителя седьмой музыкальной школы по классу фортепиано Капкаева Игоря Борисовича (мы с ним любили вместо этюдов Черни и «Полонеза» Огинского читать друг другу футуристов — и мне, и ему нравился поэт Крученых, что не мешало Игорю Борисовичу вызывать в школу мою маму и подолгу, мучительно краснея, молчать. «Мне кажется, — он бормотал, в конце концов, делая томительные паузы, — Марина очень мало времени проводит за инструментом…» — «Очень мало?! — восклицала Люся. — Игорь Борисович, голубчик, да она вообще не проводит за ним никакого времени!..»), даже я поняла, что музыка наших территорий имеет всего две тональности — мажор и минор.

Индийская музыка способна звучать, минимум, в семидесяти двух основных тональностях, ну, и в каких-нибудь нескольких сотнях дополнительных. Тональность — это и есть рага, своеобразная музыкальная рамка, внутри которой исполнитель свободно импровизирует как бог на душу положит.

(Вот почему тут не поют песен хором, даже во время праздничного застолья!)

Европейское ухо подобных тонкостей вообще не улавливает, особенно если на него медведь наступил. В Индии ты не услышишь чистого тона или продолжительного звучания неразукрашенной ноты. Это считается примитивным. Певец или музыкант на «ровной дорожке» обязательно даст трель или форшлаг, он все сделает, чтобы не оскорбить слух индийца отчетливо проявленной мелодией во всей ее неприкрытой наготе.

Поэтому европейские певцы здесь не пользуются большим успехом. Некий трепетный бенгалец, слушая пение прославленного Бениамино Джильи, записанное на пластинку, в ужасе заметался по квартире, подумал: кто-то попал в беду и он слышит крик о помощи.

Зато одной музыкальной фразы достаточно, чтобы индиец мгновенно узнал и напел любую из своих старых добрых песен, до того ему по душе индийская рага. Мы с Лёней тоже навострились и только так насвистывали по утрам вот эту сумрачную арию, знаменующую встречу тьмы и света.

Тьма в Индии густая, тревожная, полная опасностей. Лёня и дома-то относится к ночи со всеми предосторожностями. У него даже есть свои правила.

— Cпать надо, — он говорит, — отвернувшись от соседа, чтобы не испугаться.

Ночь в Гималаях довольно прохладная. От этого все чувства приобретают предельную остроту. Лёне каждую ночь снились пингвины.

Как-то в кромешной темноте я проверила — укрыт ли он одеялом.

Лёня сразу проснулся и вскрикнул:

— Это ты???

— А кто, ты думал? — я спрашиваю.

— А черт их знает — кто! — говорит. — Это мог быть вообще кто угодно.

В отличие от Алморы, прославившейся своими отборными клопами, ночью с потолка в Раникете на меня прыгали блохи, поскольку потолок наших «ласточкиных гнезд» оказался простым переплетением соломки. Делали они это снайперски: покусанной вставала только я — это были укусы радиусом тридцать сантиметров с солидным волдырем посередине.

Я Лёне жалуюсь:

— Ой, тут укусили, там…

— Сочувствую! — он жизнерадостно отвечает — чистый, белый, ни одного укуса! — Но зато какая красота! — Он распахивает дверь. В дверном проеме — будто театральная декорация — умопомрачительная панорама снежных Гималаев, а над ледяными зеркальными пиками всплывает сияющий диск. — Но зато какие виды! — с гордостью говорит Лёня, как будто за ночь сам все это нарисовал. — Но зато какой воздух!!!

— Ха-ха-ха! — доносится с балкона его смех. — Я взял свои штаны, а оттуда вылетела прекрасная бабочка.

— Гуд морнинг, сэр! — приветствует его молоденький деревенский увалень, служащий нашего «отеля».

— Маса надо меня звать! — говорит Лёня по-русски. — Маса!

Мы спустились на первый этаж, в полутемную кафешку, совсем пустую. Только портрет какого-то гуру с горящими глазами, пронизывающими тебя насквозь, до самого того момента, когда ты был амёбой, висит над нашим столиком в гирлянде шафрана.

— Что будем завтракать? — спросил нас дежурный по кухне паренёк, без всякого меню приготовившись занести в блокнот любое наше желание. А сам босой, ноги пыльные.

— Наверно, ни читать, ни писать не умеет, — сказал Лёня, поглядывая на эти ноги. — Только делает вид. Надо заказать что-нибудь простое. А то я видел утром, как он посуду мыл в ведре и клал ее на пол.

Ну, мы заказали вареные яйца.

— Только хорошо вареные!!! — предупредил Лёня. — Вкрутую, понял?

— Понял, понял…

Его не было час. Ровно через час он принес нам четыре яйца.

— Вот, сэр! — сказал этот исполнительный и расторопный молодой человек.

— Как ловко справился! — похвалил его Лёня. — Главное, раз-два, и готово!

Больше мы в это кафе не ходили, а облюбовали себе ресторанчик «Луна» выше по течению улицы.

Там официантами служили два старика, один — седой, с пышными белыми усами, во всем белом, с полотенцем на плече, такая выправка у него военная, внимательный, предупредительный, скажешь ему:

— Дайте нам согревающий сердце суп из овощей и фасоли. Только без специй!!! — умоляешь. — Ни «чилли», ни черного перца — ничего!..

Он головой качает из стороны в сторону, у нас это означало бы: «Ай-ай-ай!», а у них: «Да, да, понял, понял…»

Приносит. Суп так наперчен — есть невозможно.

— А представляешь, — говорит Лёня, — как бы они наперчили, если б мы не запретили им этого делать?!

Другой — в любую жару в рыжей вязаной кофте, суконном жилете, видно, радикулит, артрит, пальцы узловатые. Вот из кармашка он достает блокнот, карандаш и старательно выводит буквы, безмолвно шевеля губами, как школьник.

Мы попросили по чашечке кофе. Старик помолчал, подумал, дважды переспросил, сделал «Ай-ай- ай…», и его не было больше часа.

Оказывается, он снял фартук и побежал в магазин за кофе. В лавке через дорогу молотого не нашлось, тогда он отправился в город, там встретил друга, пока обменивались приветствиями, спрашивали да переспрашивали, здоров ли сам, жена, дети, внуки?..

А мы с Леней уже никуда не торопимся. В этой стране — если ты торопишься, всё, ты пропал, ты с ума сойдешь, никакая нервная система не выдержит, сбой ожидает любую психику. Ибо время в Индии течет не как вода, но как мед.

Главное, поел — и ждешь: что будет? Прислушиваешься к внутренним ощущениям: как? Обошлось? Или заранее выпить что-нибудь профилактическое? А заболит живот — прямо ужас охватывает. Как в песенке веселой, которую мы с Лёней сочинили, когда отравились на свадьбе у хороших знакомых: