понтифик один в саду, в своей белой сутане с капюшоном и красных бархатных туфлях, тихим солнечным утром собирает полевые цветы для Мадонны.

Затем мы въехали в еще одни ворота, и за ними кипела работа. Мужчины и женщины обрабатывали несколько акров кукурузы. Мы прошли мимо полей, где выращивали картофель, капусту, лук, сквозь яблоневый сад, где зрел тяжелый розовый урожай. Везде чувствовался этот замечательный дух чистоты и аккуратности, какой бывает только на образцово-показательных фермах, где, кажется, за курятником притаился старший сержант и зорко следит, чтобы лопаты были надраены до блеска. Мы прошли несколько птичников, и над входом каждого помещалась прекрасная мозаика, изображавшая какой-нибудь сюжет из куриной жизни. Множество белых леггорнов и род-айлендских красных деликатно клевали в листьях кукурузы перед входом в свои птичьи дворцы. Они напоминали придворных Людовика XIV, наслаждавшихся пиром на свежем воздухе — fete champetre. Мне бы хотелось получше рассмотреть куриную мозаику, но водитель уже увлек меня к молочной ферме. В коровнике, облицованном голубой плиткой, мы увидели сорок прекрасных фрисландских коров, которых содержали и кормили по последнему слову животноводства. Над их умиротворенными мордами висели таблички с указанием кличек, удоев и племенных особенностей. Я наконец-то смог блеснуть каламбуром, от которого трудно удержаться на ферме, принадлежащей папе: — А где же bull?[59]

Меня провели в другой загон, где огромное, но коренастое черно-белое существо по имени Кристи, дар его святейшеству от одного американца, на секунду перестало жевать жвачку и злобно взглянуло на нас. У него были налитые кровью глаза убийцы и при этом длинные ресницы кинозвезды.

Тут мой гид спохватился и сказал, что нам надо торопиться обратно в город, чтобы поспеть на аудиенцию. Я заставил его пообещать мне не торопиться очень уж сильно, но уже через несколько минут он высадил меня у подножия холма, где к тому времени скопилась такая толпа, что не стоило и пытаться поставить машину на площади, там, где ставили утром.

Я пошел вперед, влившись в поток народа, который направлялся к дворцу. Даже в самом воздухе чувствовалось волнение. Все боялись, как бы не опоздать. Кроме обычных посетителей, было много семинаристов из летних школ, раскиданных вокруг озера; я заметил нескольких английских священников в черных сутанах, шотландцев в фиолетовых сутанах с красными поясами и пару немцев, чьи красные кардинальского цвета сутаны так украшали улицы Рима, пока не началась летняя миграция. Был один монах-францисканец, который словно сошел с фрески Фра Анджелико: жидкая золотистая бородка и любопытные блеклые глаза — глаза, быть может, знакомые с видениями. И, конечно же, в этой движущейся толпе не обошлось без церковной «пехоты» — крепких деревенских священников-итальянцев в широких грубых башмаках.

Наши страхи оказались вполне оправданны. Дворик был уже полон. Огромная масса народа напирала, умоляя впустить, но папская стража безнадежно указывала руками в белых перчатках на толпу, которая уже вошла. Швейцарцы стояли, живописно скрестив свои алебарды. Мне, однако, как-то удалось протиснуться к воротам и пробраться внутрь, и вот я уже поднимался по мраморным ступенькам дворца. Толпа внизу гудела, как пчелиный улей. Потом несколько тысяч голосов запели гимн. Гвардеец указал мне на открытое окно и сказал, что я могу встать около него. Там заняли свои позиции уже около двадцати человек, так что мне было ничего не видно. Тогда я поднялся по лестнице, которая вела на крышу. Там-то, думал я, буду один, но никак не меньше тысячи человек опирались на парапет, сидели где только могли и даже, рискуя жизнью, примостились, как на насесте, на черепичном скате. Наконец мне удалось найти такое место у парапета, откуда открывался прекрасный вид на дворик внизу и центральный балкон дворца, на котором висел красный флаг. Когда я разглядывал все это, человек, стоявший рядом, вдруг обратился ко мне со словами: «Возможно, вы меня не помните, но в последний раз мы с вами встречались в Булавайо!»

В толпе внизу появилась странная белая полоса — это оказались береты сотен американских моряков с пришедшего крейсера. Еще было множество девочек со знаменами в руках и пронзительными голосами — за ними присматривали монахини, и шумных мальчишек со своими деревенскими священниками, а еще — монахи, монахини, и… кого там только не было. Вдруг толпа издала победный клич, он получился гораздо громче, чем все крики, которые собравшиеся издавали до этого, и, взглянув в сторону балкона, я увидел, что в овальном черном проеме окна появилась белая, хрупкая, очень прямая фигура. Человек улыбался, поворачиваясь то вправо, то влево, потом сделал толпе знак, призывая к тишине. Выдохнув: «Viva il Рара!», толпа смолкла.

Затем Пий XII уселся на красный с золотом стул, пристроил поудобнее микрофон и обратился к собравшимся членам своей огромной семьи. При виде папы, вероятно, прежде всего должна приходить мысль об историчности происходящего. Со священным ужасом смотришь на того, чья великая миссия уходит корнями в дни имперского Рима. Нити, связующей столь отдаленные времена и события, больше в истории не найдешь. Пышные церемонии цезарей сообщили фигуре папы эту торжественность. Но он не только просто равен цезарю, он — папа, он — отец, и в этом качестве мы и видели его сейчас, когда он спокойно беседовал с нами с балкона своего загородного дома. Это в каком-то смысле производило большее впечатление, чем когда я видел его в прошлый раз, проплывающим в sedia gestatoriax,[60] под звуки труб и при покачивании страусовых перьев дамских вееров, потому что первые папы именно так разговаривали с первыми христианами — как отцы со своими детьми.

Странно говорить такое о небольшой фигурке в белом на балконе, но я чувствовал, что этот человек излучает на нас необыкновенный покой и мир. Божественная благодать — вот слова, которые, пожалуй, лучше всего выразят то, что я хотел сказать. Даже если бы я не знал об аскетическом образе жизни и святости этого человека, я бы все равно это почувствовал. Это худощавый аристократ с тонкими и удлиненными пальцами, какие Эль Греко любил писать у своих святых. Лицо у него худое и желтоватое, глаза — темные и глубоко посаженные. Он так прямо держится и так точен в каждом движении, что трудно поверить, что ему восемьдесят лет.

Раньше он был знаменит как кардинал-полиглот: он разговаривал с людьми на восьми языках. Это первый папа, который поднялся в воздух на самолете, спустился в шахту, ступил на борт подводной лодки. В 1917 году он передал кайзеру предложение Бенедикта XV стать посредником в переговорах воюющих сторон. Он знал Гитлера до Первой мировой войны. Он был избран папой в 1939 году, в день своего рождения, в шестьдесят три года.

Все это промелькнуло в моем сознании, пока я слушал его голос. В толпе время от времени восхищенно восклицали. Папа жестом призывал к тишине. Он говорил по-итальянски, потом по-испански — для группы паломников из Латинской Америки; потом по-французски; потом по-немецки. От возгласов каждой языковой группы, к которой он обращался, дворик просто гудел. Наконец папа спросил: «Есть здесь англичане?» И раздался мощный рев моряков: «Америка!»

Папа улыбнулся, повернулся к ним. И заговорил по-английски. Когда он закончил, они так рявкнули: «Боже, благослови папу!», что чуть не снесло крышу дворца.

Потом он повернулся к детям и сказал по-итальянски:

— Дети, я обращаюсь к вам.

— Да здравствует папа! — раздался пронзительный возглас, и все дети замахали флажками на балконе.

— Вы хорошие дети? — спросил папа.

В ответ раздался взрыв радостного смеха.

— Si, Santo Padre, si, si, si![61]

— Всегда ли вы читаете молитвы?

— Si, Papa, si, sempre, sempre.[62]

— Хорошо ли вы едите? Хорошо ли вы спите?

Затем папа произнес очень простое наставление в доброй и правдивой жизни. Когда он закончил, половина женщин вокруг меня прижимала платки к глазам, и действительно, атмосфера была, как называют это испанцы, emocionante.[63] Затем папа поднялся, поднял руку и благословил собравшихся. Он на минуту склонил голову в молитве, потом повернулся и пошел во дворец.

Я ехал обратно в Рим в глубокой задумчивости. Несколькими днями позже я рассказывал одному из чиновников Ватикана о своих впечатлениях об аудиенции, а потом, сменив тему, поведал ему и о том, как мне было интересно взглянуть на папского быка. Он попросил меня объяснить. Когда я рассказал ему о