деликатно отложили бы почту в сторону и предложили бы нам по чашке некрепкого чая. Я бы увидел, как одна из сестер промывает глаза больному ребенку, в то время как его мать, скорчившись, сидит на земле. Там непременно был бы всадник из числа друзов — куфия закрывает нижнюю часть лица, только черные глаза блестят поверх; мужчина легким галопом направляет коня в монастырь, чтобы добыть нужную вещь. А вокруг собралась вся деревня — темноглазые, на наш взгляд, дикие люди. Такие же дикие рычащие собаки… узкие деревенские улочки, грязные домишки. И среди всего этого — пожилые, хрупкие сестры- кармелитки. Они говорят тихими голосами, почти шепотом, ничему не удивляются и ничего не боятся в этой стране, где до сих пор бродят волки, кабаны и гиены. В стране, где и сами арабы с опаской поглядывают по сторонам.

В ожидании обеда я прогуливался по монастырскому саду и услышал какой-то стук из длинного сарая. Толкнув открытую дверь, я зашел внутрь и увидел брата Луиджи, трудившегося над высокой мраморной панелью, на которой он вырезал сцену из жизни кармелитского монастыря. Этот мальтийский монах — прирожденный скульптор, и его удивительные работы можно встретить во всех католических монастырях Святой Земли.

Он стоял перед плитой — круглая шапочка сдвинута на затылок, очки сползли на самый кончик носа, вандейковская бородка и вся сутана густо обсыпаны каменной крошкой и пылью. Даже четки, висевшие на запястье левой руки, и те были покрыты пылью. Металлический резец он держал осторожно, как люди обычно держат кинжал. Время от времени он пускал в ход маленькую киянку. После каждого такого удара отходил на несколько шагов, напяливал на глаза очки и, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, оценивал достигнутый результат. Затем снова возвращался к мраморному полотну и продолжал работать.

При виде меня Луиджи едва не выронил резец из рук. У монаха был такой вид, будто он увидел привидение. Я почувствовал себя польщенным. Наконец-то хоть кто-то удивился моему приезду! Мы уселись рядышком на перевернутый ящик, и Луиджи принялся пересказывать мне все новости, которые накопились в Стелла Марис за год моего отсутствия…

После обеда я расположился на балконе, выходящем на сад, и долго смотрел, как светлое ожерелье мерцает вокруг темного горла Хайфского залива. Стелла Марис расположена так высоко, что звуки Хайфы сюда не доносятся. Вокруг царит полная тишина. Над верхушками пальмовых деревьев мелькают черные контуры летучих мышей. С неба светят звезды — неправдоподобно большие и яркие. Ко мне на цыпочках приблизился мальтийский послушник:

— Вас к телефону…

Это был чиновник из полицейского управления. В трубке послышался бодрый голос, изъяснявшийся по-английски.

— Алло. Нам стало известно, что вы намереваетесь посетить Кесарию. Для вашей поездки все готово. Нужный вам поезд отправляется завтра утром из Хайфы, надо поспеть к семи тридцати. Едете до станции Беньямина, это примерно двадцать миль по железной дороге. Полицейское сопровождение будет ждать вас на станции. Приятного путешествия…

Вечером, прежде чем отправиться спать, я восстановил в памяти события, приведшие святого Павла в Кесарию. Итак, его корабль покинул Родос и направился в Патару. Там путешественники пересели на судно, идущее в Тир. Они двигались к сирийским берегам, оставляя слева по курсу Кипр. Плыли они на большом грузовом шлюпе, которому потребовалась целая неделя для разгрузки в Тире. Все это время Павел, Лука и их попутчики, которые перевозили ларец с подношениями от языческих церквей, провели у местных христиан. Всех мучили дурные предчувствия. Друзьям казалось, что Павел едет навстречу неминуемой смерти. Они пытались предупредить апостола о грозящей опасности, умоляли прервать путешествие.

Когда корабль наконец разгрузился, все христиане Тира — вместе с женами и детьми — пришли на набережную проводить своего любимого друга и учителя. На золотом песчаном пляже, усеянном лиловыми ракушками, они опустились на колени и хором молились за Павла. Наверное, это была очень трогательная сцена: единственный случай, когда мы видим апостола в окружении маленьких детей. После всеобщей молитвы Павел вернулся на борт корабля, который продолжил путь на юг. Лука использует всего несколько скупых фраз, чтобы описать то, что не всем дано было увидеть, — нежную и чувствительную натуру апостола. Мы помним, как в Милете старейшины плакали на груди Павла при мысли, что не увидят его более. В Тире вся паства собралась на берегу и с грустью следила, как паруса шлюпа скрываются за горизонтом.

В Птолемаиде (которая ныне зовется Акрой) Павел, Лука и их спутники сошли с корабля и проделали пешком сорок миль на юг, пока не достигли Кесарии.

Здесь они разместились в доме Филиппа Благовестника, одного из семи диаконов. Он жил с семьей, среди которой «были четыре дочери девицы, пророчествующие»⁵⁸. И вновь Павел получил предупреждение о надвигающейся беде. Здесь в повествовании снова всплывает некий иудейский пророк по имени Агав. Ранее в Деяниях рассказывалось, что этот Агав предсказал наступление голода. Теперь же пророк, взяв пояс Павла и связав себе руки и ноги, объявил, что иудеи «так свяжут мужа, чей этот пояс… и передадут в руки язычников»⁵⁹. Те, кто присутствовал при этой сцене, стали упрашивать Павла не ходить в Иерусалим, дабы не рисковать жизнью. «Что вы делаете? Что плачете и сокрушаете сердце мое? — мягко ответил апостол. — Я не только хочу быть узником, но готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса».

Отчаявшись переубедить Павла, маленькая группа вышла вместе с апостолом в Иерусалим и прибыла туда — как и планировал Павел — в канун праздника Пятидесятницы. Первым делом они преподнесли дары от языческих церквей, и, естественно, были приняты с распростертыми объятиями. Однако жители Иерусалима по-прежнему истово чтили Моисеев Закон. Поэтому к Павлу они отнеслись с большим подозрением, видя в нем «дурного иудея». Чтобы смягчить критику в свой адрес, Павел должен был исполнить какой-нибудь типичный иудейский ритуал — доказать, что, служа Иисусу, он по-прежнему придерживается веры отцов. Павлу надлежало исполнить обряд, распространенный в то время среди евреев. Ему предложили очиститься при помощи четырех иудеев, имеющих на себе обет. Они исполнят свой обет, а Павел должен взять на себя издержки «на жертву за них, чтоб остригли себе голову». Апостол согласился. «Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобресть Иудеев… Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых»⁶⁰, — так описывал он содеянное в Послании к Коринфянам.

Итак, Павел обрил голову и проводил все время с четырьмя евреями во дворах Храма. Это было самое многолюдное место во всем Иерусалиме. Все римляне и греки, приехавшие в Иерусалим, обязательно посещали Хель, то есть двор, предназначенный для ритуально нечистых и язычников. Во время религиозных праздников здесь собирались тысячи евреев со всех концов света. Однако за пределы этого двора язычникам хода не было. Об этом оповещали многочисленные надписи на латыни, греческом и древнееврейском языках: любого нарушителя ждала немедленная смерть. Одно из таких предупреждений, грубое и лаконичное по форме (подобно бессмертному «Не влезай — убьет!»), обнаружено при раскопках в Иерусалиме и теперь выставлено в качестве экспоната в Стамбульском музее.

Павла перед этим видели в городе в компании с Трофимом, жителем Эфеса, недавно обращенным в христианство. Вполне возможно, он показывался и с другими греками на территории Хеля. Среди тех, кто вел наблюдение за апостолом, были асийские евреи, члены синагог, которые отвергали Евангелие и гнали Павла от своих дверей. Наконец-то он сам угодил к ним в лапы! В прошлом они обвиняли апостола перед римскими правителями и магистратами; науськивали на него чернь в греческих городах; гнали Павла от города к городу в надежде, что где-нибудь удастся с ним покончить. Однако все их происки были безрезультатны. На протяжении многих лет он постоянно ускользал от врагов — только для того, чтобы сейчас предаться в их руки, да еще не где-нибудь, а в Храме, на глазах у тысяч свидетелей! Глупо не воспользоваться такой прекрасной возможностью! Иудеи решили вменить апостолу страшное преступление против веры: они обвинили Павла в том, что тот ввел язычников в Храм, позволив пересечь границу святого места.

«Мужи Израильские, помогите! — кричали они. — Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего: притом и Еллинов ввел в храм и осквернил святое место сие!»⁶¹

И тут же поднялся шум и гвалт. Толпа впала в неистовство: иудеи вели себя примерно так же, как