Гитара перестал почесывать спину о телеграфный столб. Он зажмурился, то ли блаженствуя от безделья, то ли, наоборот, сосредоточившись; Молочник в поисках вдохновения устремил взгляд к небесам и, обозревая крыши контор, расположенных на площадках для продажи автомобилей, неожиданно увидел белого павлина, опустившегося на кровлю длинного приземистого строения, служившего штаб-квартирой распродажи подержанных «нельсон-бьюиков». Он уже готов был счесть появление этой птицы одним из сновидений наяву, посещавших его каждый раз, когда его нерешительный характер сталкивался с суровой реальностью, как вдруг Гитара открыл глаза и сказал:

— Вот чертовщина! Откуда вдруг?

— Наверно, из нашего зоопарка, — с большим облегчением сказал Молочник.

— Из нашего занюханного зоопарка? Да ведь там никого нет, кроме двух полудохлых обезьян и нескольких гадюк.

— Ну а откуда же?

— Спроси чего полегче.

— Смотри… она слетает с крыши. — Молочник снова испытывал тот необузданный восторг, который охватывал его каждый раз, когда он видел нечто летающее. — Летит, словно фокстрот танцует! Села. А походка-то какая.

— Он.

— А?

— Это он, а не она. Только у самцов такие хвосты, прямо россыпь драгоценностей. Ах ты сукин сын! Да ты на него погляди. — Павлин распустил хвост еще шире. — Давай его поймаем. Пошли, пошли, — и Гитара бросился к изгороди.

Молочник побежал за ним следом, спрашивая на ходу:

— А зачем? Что мы с ним сделаем, если поймаем?

— Съедим, — крикнул Гитара. Он легко перемахнул через двойной ряд труб, огораживающих площадку, и двинулся в обход, наперехват павлину, он даже слегка отвернулся, чтобы одурачить птицу, направлявшуюся важной походкой к зеленовато-голубому «бьюику». Павлин сложил хвост и волочил его, как шлейф, по земле.

— Надо же, такая птица, а летает не выше курицы, — сказал Молочник.

— Хвост слишком большой. Все эти драгоценности тянут его вниз. Вот так же тянет вниз тщеславие. С такой нагрузочкой не полетишь. Если хочешь полететь, ты должен сбросить с себя все барахло, чтобы не тянуло вниз.

Павлин вскочил на крышу «бьюика» и снова распустил хвост — показной блеск «бьюика» померк.

— Барахольщик, — сказал Гитара и тихо засмеялся. — Белый барахольщик.

Молочник тоже засмеялся, и они еще немного постояли среди подержанных «бьюиков», разглядывая снежно-белого павлина.

Павлин, однако, свое дело сделал: настроил их на мечтательный лад. Они прекратили спор о том, как будут действовать, и стали фантазировать, на что они потратят золото после того, как обратят его в «законные платежные средства». Гитара, отрешившись от своих новых аскетических воззрений, тряхнул стариной: позволил себе помечтать о том, сколько всякой всячины он накупит для бабушки и ее брата, дядюшки Билли, того самого, который после смерти их отца приехал из Флориды помочь сестре поднять внучат; как он поставит на отцовскую могилу резную мраморную плиту, «розовую, всю в лилиях»; каких вещей накупит для сестер, для брата и племянников. У Молочника тоже разыгралась фантазия, но, не в пример Гитаре, увела его куда-то далеко. Молочнику хотелось покупать пароходы, автомобили, самолеты, хотелось, чтобы его распоряжения выполняло множество верных помощников и слуг. Деньги дадут ему возможность быть эксцентричным, щедрым и таинственным. Но со смехом разглагольствуя о том, как он будет жить и что делать, он чувствовал: его голос звучит принужденно. Деньги-то ему нужны — нужны, он думал, позарез, — но не для того, чтобы просто уехать из города, удалиться от Недокторской улицы, «Магазина Санни», ресторанчика Мэри и наскучившей ему Агари, — он не мог себе представить, что где-то может быть совсем другая жизнь. Новые люди. Новые города. Власть. Вот чего ему хотелось. Поэтому он равнодушно слушал, когда Гитара рассказывал, какие элегантные костюмы купит он себе и брату, какие пышные пиры он будет задавать в честь дядюшки Билли и как станет участником карточных игр, в которых партия длится неделю, ставка же равна полутора королевствам или черт знает чему с половиной. «Ух ты!» — вскрикивал он, когда Гитара излагал ему свою программу, но чувствовал себя неловко — ведь сам он не знал нужды, жил не только с комфортом, но, пожалуй, даже и не без излишеств. Молочнику же просто хотелось уйти от прошлого родителей, ставшего также их настоящим и грозившего сделаться заодно и его настоящим тоже. Ему были глубоко противны неприязненные отношения между матерью и отцом, то упорство, с которым каждый из них цеплялся за сознание собственной непогрешимости. Он пытался не замечать их взаимной вражды, отгородиться от нее, но его попытки удавались, лишь когда он занимался чем-нибудь веселым, не влекущим за собой серьезных последствий. Он старался избегать сильных чувств, не брать на себя обязательств и не принимать решений. Ему хотелось знать как можно меньше, отдаваться эмоциям лишь настолько, чтобы дни проходили приятно, быть интересным лишь в той мере, чтобы возбуждать в окружающих любопытство, а не глубокую, всепоглощающую страсть. Агарь уже одарила его безумной страстью, волнений ему выпало с избытком. Раньше он считал, что его детство прошло в атмосфере безупречной чистоты, но рассказы Мейкона и Руфи облекли воспоминание о детских годах в грязные простыни, от которых разило болезнью, горем и жестокосердием. Если он и восставал когда, то лишь по пустякам и всегда совместно с Гитарой. А этот вот последний рывок к свободе, в духе волшебной сказки — хотя отец и подсказал ему, что делать, и даже чуть ли не приказал, — сулил какую-то надежду на успех.

Он опасался, что Гитара поднимет его на смех, откажется стать его соучастником, добавив что- нибудь обидное, — ведь теперь он связан и окружен тайной, у них там дело о жизни и смерти идет. Однако, пристально вглядевшись в лицо Гитары, расписывавшего, какими благами он сможет располагать, не сделав для этого почти никаких усилий, Молочник окончательно понял: клюнуло. Может быть, убийца-профессионал уже пресытился или вообще переменил взгляды? Кстати, он?.. «Что, было уже это?..» Слушая, как тот подробно описывает дядюшкины трапезы, костюмы, могильные плиты, Молочник подумал: а вдруг Гитара просто не устоял перед искушением, польстился на то, чего у него никогда в жизни не было, — на деньги?

А Гитара улыбался солнцу и с восторгом говорил о телевизорах, медных кроватях, карточных партиях, длящихся неделю, но мысли его сосредоточились на чудесах, совершаемых тротилом.

К тому времени, когда они растратили воображаемые богатства, было уже около полудня и они снова оказались на окраине Южного предместья и вернулись к прерванной теме — стали обсуждать план действий. Гитара рвался в бой, Молочник осторожничал. Его осторожность рассердила Гитару.

— Я тебя не понимаю. То ты втягиваешь меня в рискованное предприятие, и мы три дня обсуждаем, как нам его провернуть, и я радуюсь, как перед свиданием с хорошенькой девчонкой, но, едва лишь доходит до дела, ты, как идиот, вдруг начинаешь мне объяснять, по какой причине у нас ничего не выйдет. Может, ты надумал отшить меня?

— Зачем мне тебя отшивать? Я же мог тебе вообще ничего не рассказывать.

— Не знаю. Я не знаю даже, зачем тебе все это. Насчет меня нетрудно догадаться, почему я участвую в деле. Но ты-то никогда не нуждался в деньгах.

Молочник не стал задумываться по поводу причин, побуждающих Гитару «участвовать в деле», и лишь холодно ответил:

— Деньги мне нужны, чтобы уехать отсюда. Я ведь уже говорил тебе. Мне необходимо вырваться отсюда. Хочу пробиться самостоятельно.

— Самостоятельно?! Ничего себе самостоятельно, с миллионом долларов в кармане.

— Пошел к черту. Не все ли тебе равно, зачем мне деньги?

— А я, знаешь, не уверен, что они тебе нужны. Во всяком случае, настолько, чтобы ради денег ты решился на воровство.

— Я хочу, чтоб все прошло спокойно. Без шума. Без… А, что говорить: кража со взломом — серьезное преступление. И я вовсе не намерен закончить свои дни в…

— Какая кража со взломом? При чем тут взлом? Дом принадлежит Пилат.