компанию. Или просто до смерти захочется хотя бы услышать, как у тебя за спиной громко захлопнулась дверь.
Вот Молочнику именно этого хотелось. Ему хотелось, чтобы тяжелая белая дверь их дома на Недокторской захлопнулась за ним, хотелось услышать, как в последний раз щелкнет за спиной замок.
— Тебе же все достанется. Все! И ты будешь свободен. Деньги — это свобода, Мейкон. Только деньги и дают нам настоящую свободу.
— Я знаю, папа, знаю, и все же мне надо уйти. Я ведь не уезжаю за границу, просто мне хочется начать самостоятельную жизнь. Ты сделал это в шестнадцать лет. Гитара — в семнадцать. Так поступают все. Все через это прошли. А я до сих пор живу в родительском доме и служу в твоей конторе — не потому, что лез из кожи вон, добиваясь этого места, а потому, что я твой сын. А ведь мне уже за тридцать.
— Ты нужен мне здесь, Мейкон. Если тебе так хотелось уйти, надо было сделать это пятью годами раньше. А сейчас уж я завишу от тебя. — Мейкон Помер не умел просить, но никогда еще его слова не были так похожи на просьбу.
— Только на год. Всего на один год. Дай мне денег на год и разреши уехать. Когда я возвращусь, я отдам этот долг: буду целый год работать на тебя бесплатно.
— Суть не в деньгах. Мне нужно, чтобы ты был тут и занимался моим делом. Тем самым, что я намерен тебе передать. Дело требует изучения, ты должен научиться сам всем распоряжаться.
— Дай мне часть твоих денег сейчас, когда они мне нужны. Не поступай, как Пилат, — та упрятала свои деньги в зеленый мешок и подвесила к потолку — ни себе, ни людям. Не заставляй меня ждать до тех пор…
— Что ты сказал? — С той же внезапностью, с какой старая собака, почуяв запах сырого мяса, перестает грызть башмак, умоляющее выражение лица Мейкона Помера сменилось на оживленное, у него даже ноздри раздулись.
— Я сказал, дай мне немного…
— Нет. Не о том. Насчет Пилат и мешка.
— А, насчет мешка. Да разве ты его не видел? Зеленый, он у нее в комнате висит. Говорит: это ее наследство. Там нельзя по комнате пройти — обязательно башкой о него стукнешься. Ты что, не помнишь?
Мейкон часто-часто заморгал, но потом все-таки взял себя в руки в сказал:
— Я сроду не переступал порог ее дома. Один лишь раз заглянул к ней в окно, но было темно, и я не заметил, чтобы что-нибудь свисало с потолка. Когда ты его видел в последний раз?
— Месяцев девять или десять назад. А что такое?
— Ты думаешь, он и сейчас там висит?
— А куда ему деваться?
— Зеленый, говоришь? Ты уверен, что он зеленый?
— Ну да… зеленый, как трава. А в чем дело? Почему ты так заволновался?
— Ты говоришь, она сказала тебе: там мое наследство? — Губы Мейкона кривила улыбка, до того коварная, что и не поймешь, улыбка ли это.
— Нет. Она мне этого не говорила, это сказала Агарь. Один раз я быстро прошел через комнату прямо к… мм… прямо к противоположной стене, и, так как я высокий, я на него наткнулся. Здорово ударился головой. У меня даже шишка вскочила. Я спросил у Агари, что там такое, а она ответила: наследство Пилат.
— Ты стукнулся о него головой и у тебя вскочила шишка?
— Да. Такое впечатление, будто там кирпичи. А ты что, в суд на нее хочешь за это подать?
— Ты второй раз завтракал?
— Сейчас только пол-одиннадцатого, папа.
— Сбегай-ка в ресторанчик Мэри. Возьми у нее две порции жаркого на вертеле. Встретимся в парке против «Приюта милосердия». Там и поедим.
— Папа…
— Ступай. Делай, что тебе сказано. Ступай же, Мейкон.
Они встретились в небольшом общественном парке, через дорогу от «Приюта милосердия». Парк кишел голубями, студентами, пьяницами, собаками, белками, деревьями и секретаршами. Двое цветных присели на скамью, чуть в стороне от самой оживленной части парка, но не в глухом уголке. Одеты они были хорошо, слишком хорошо для того, чтобы есть свинину из коробочки, но в этот теплый сентябрьский день такая маленькая вольность не резала глаз, наоборот, она подходила к общей атмосфере благодушия, царившей в парке.
Молочника немного заинтриговало, но не встревожило волнение отца. Столько событий на него свалилось, столько перемен. К тому же он не сомневался, что дело, из-за которого отец сидит как на иголках и оглядывается, не подслушивает ли кто, имеет отношение к отцу, а к нему самому не имеет. Он трезвым взглядом смотрел на отца, после того как выслушал в поезде печальнейшую повесть матери. Ее слова и сейчас звучали у него в ушах: «Какой вред я тебе принесла, когда стояла на коленях и молилась?»
Где-то в глубине вместилища, в котором укрывалось его сердце, шевелилось ощущение: я орудие в чьих-то руках. Одни пользовались им ради чего-то, другие — в качестве чего-то. Его включали в свои планы, в разработке которых он не участвовал, избирали объектом своей мечты о богатстве, или любви, или мученичестве. Все, что они делали, вроде бы делалось ради него, только вот его желания никто и никогда не спрашивал. Так, сперва у него состоялась длинная беседа с отцом, в итоге отдалившая его от матери. А какое-то время спустя произошел доверительный разговор с матерью, и он узнал, что еще до рождения, еще до того, как в материнской утробе зародились первые клетки его организма, он стал предметом розни и ожесточенной борьбы. Потом оказалось, что женщина, которая клянется, будто любит его больше жизни, больше ее собственной жизни, на самом деле любит его больше его жизни, ибо вот уже полгода как старается избавить его от земного существования. А Гитара? Единственный из его знакомых нормальный и спокойный человек, без всяких фокусов, вдруг понес какую-то кровавую околесицу. Имперский Штат теперь ему компания. Вот почему он с любопытством, но без волнения, и без надежды ожидал: что еще от него потребуется?
— Значит, слушай. Ешь и слушай. И не перебивай, а то я потеряю нить своей мысли. Я рассказывал тебе как-то давно о том времени, когда я был еще мальчишкой и жил на ферме. Рассказывал о Пилат и о себе. Рассказывал, как убили нашего отца. Но я рассказал тебе не все. То, о чем я умолчал, касается только меня и Пилат. Я предупредил, чтобы ты держался от нее подальше и сказал тогда: она змея. Сейчас я объясню тебе — почему.
К его ногам подкатился красный мяч, Мейкон поднял его и бросил девчушке. Лишь убедившись, что она благополучно возвратилась к скамье, где сидела мать, он продолжил свой рассказ.
Через шесть дней после того, как скончался первый Мейкон Помер, его дети, двенадцатилетняя Пилат и шестнадцатилетний Мейкон Помер, остались без крыши над головой. Растерянные, убитые горем, отправились они в ближайший дом, где жила знакомая им чернокожая женщина — Цирцея, повивальная бабка, которая принимала их обоих, присутствовала при кончине их матери и спорила с отцом, когда он вздумал дать девочке имя Пилат. Она служила в большом доме-особняке неподалеку от Данвилла, у фермеров-господ, как называли их тогда. Осиротевшие брат и сестра еще с ночи поджидали на огороде и, едва заметили над кухонной печью дымок, стали звать Цирцею. Она впустила их в дом, то и дело всплескивая от радости руками и повторяя, как она счастлива, что видит их живыми. Она не знала, что случилось с ними, после того как убили отца. Мейкон рассказал, что сам похоронил отца на берегу ручья в «Райской обители Линкольна» — там они, бывало, удили с отцом рыбу, — а могилу он вырыл на том самом месте, где поймал однажды девятифунтовую форель. Могила была мелковата, но он навалил сверху камней.
Цирцея предложила приютить их, пока они не решат, что делать и куда идти. Ей нетрудно было спрятать их обоих в доме. Там были комнаты, куда хозяева заглядывали редко, но, если даже они что-то заподозрят, она охотно пустит ребят в свою собственную комнату (уж туда-то никто не заглянет). Правда, комната у нее маленькая, поэтому порешили на том, что они займут две комнаты на третьем этаже, которые служили только для хранения продуктов. Цирцея будет приносить им еду, воду для мытья и выносить за
