доставала до пола, и сердце его дрогнуло, когда он посмотрел в мерцающие переливчатыми огоньками глаза Гитары, тем не менее он выдержал его взгляд.
— Ну, а если пренебрегу? Что тогда? Ты со мной разделаешься? Помнишь, как меня зовут? Я ведь уже Помер.
Гитара не улыбнулся, услышав знакомую шутку, но взгляд его смягчился — он ее оценил.
— Эти слова надо бы сообщить тому, кто покушается на твою жизнь, — сказал он.
Молочник хмыкнул и опять направился к кровати.
— Слишком уж ты беспокоишься. Гитара.
— Я беспокоюсь в самый раз. Но сейчас мне хотелось бы выяснить, ты-то почему совсем не беспокоишься? Ты ведь знаешь, сегодня тридцатый день. Значит, всякий, кто вздумает тебя разыскивать, рано или поздно явится сюда. И ты просишь, чтобы я оставил тебя тут одного. Объясни мне свое поведение.
— Знаешь что, — сказал Молочник. — Ведь всерьез я напугался только дважды: в самый первый раз и в третий. С тех пор я всегда благополучно выхожу из положения, верно?
— Верно-то верно, и все же на этот раз что-то неладно.
— Фантазируешь.
— Не фантазирую. У тебя что-то случилось. Неладно с тобой.
— Да ничего подобного. Я просто устал. Устал от сумасшедших, от этого шального города, устал бегать взад-вперед по улицам, и все без толку…
— Ну что же, если ты просто устал, могу тебя только поздравить. В скором времени ты будешь отдыхать и отдыхать. Мягкой постели, правда, не обещаю: владельцы похоронного бюро не снабжают клиентов матрасами.
— Может быть, она сегодня не придет.
— За полгода она ни разу своего дня не пропустила. Ты что, надеешься, она надумала взять выходной?
— Не могу я больше прятаться от этой суки. Пора эту историю кончать. Я не хочу, чтобы все снова повторилось через месяц.
— Поговори с ее родственниками, пусть что-нибудь придумают.
— Я тоже се родственник.
— Помолчи-ка лучше, а то ты меня доведешь. Помолчи и минутку послушай. У этой стервы в прошлый раз был скорняжный нож. А знаешь, какой он острый? Разрежет, словно лазером.
— Знаю.
— Нет, не знаешь ты ничего. Ты тогда спрятался под стойку бара, а мы с Луной ее схватили.
— Но я знаю, что было у нее в руках.
— Сегодня в этой комнате Луна к тебе па помощь не придет. И Гитара, если я тебя послушаюсь, — тоже. А она может явиться с револьвером.
— Какой дурак даст негритянке револьвер?
— Такой же, какой дал когда-то Портеру дробовик.
— То было сто лет назад.
— Впрочем, меня даже не это тревожит. Мне не нравится, как ты себя ведешь. Впечатление такое, будто ты сам этого хочешь. Прямо ждешь с нетерпением.
— Откуда ты это взял?
— А ты взгляни, какой у тебя вид. При всем параде.
— Я же работаю в «Магазине Санни». Сам знаешь, мой старик велит мне одеваться так, когда я в конторе.
— У тебя было время переодеться. Уже за полночь.
— Не стану спорить. Итак, я принарядился. И с нетерпением жду. Только что я сообщил тебе, что не желаю больше прятаться…
— По секрету сообщил? Ведь я вижу: у тебя появился какой-то секрет.
— Секрет сразу у двоих появился.
— У двоих? То есть у тебя и у нее?
— Нет. У тебя и у меня. Ты в последнее время весь окутался покровом тайны. — Молочник с улыбкой взглянул на Гитару. — А ты думал, я не замечаю ничего.
Заулыбался и Гитара. Теперь, когда он выяснил, что имеется какой-то секрет, он с легкостью свернул в проторенную колею их давно налаженных отношений.
— Ну добро, мистер Помер, сэр. Вольному воля. Не обратитесь ли вы к вашей посетительнице с просьбой немного тут прибрать перед уходом? Мне почему-то не хочется, придя домой, искать твою голову в груде окурков. Весьма мило будет, если ее положат так, чтобы я ее сразу заметил. Ну, а если тут будет оставлена ее голова, запомни: полотенца в стенном шкафу.
— Успокой свои нервы, приятель. Тут никто не собирается терять голову.
Их насмешил нечаянный, но кстати прозвучавший каламбур, и Гитара, продолжая смеяться, накинул свою кожаную коричневую куртку и направился к дверям.
— Сигареты! — крикнул вслед ему Молочник. — Принеси сигарет, прежде чем ты испаришься.
— Сделаем! — отозвался Гитара, спускаясь вниз по ступенькам. Он уже не думал о Молочнике, мыслями он был в том доме, где его поджидало шестеро немолодых людей.
Этой ночью он не вернулся.
Молочник лежал на кровати, тихо, бездумно зажмурившись, чтобы солнце не било в глаза, и мечтал лишь об одном — закурить. Постепенно к нему возвратился и страх перед смертью, и тяга к ней. Больше же всего ему хотелось освободиться от того, что он знает, от того, что против его воли теперь навязано ему. А ведь все, что он узнал об этом мире, живя в нем, было рассказано ему другими людьми. Ему казалось, он — мусорный бачок, в который окружающие сваливают свою злобу, свои поступки. Сам же он ни разу ничего не сделал. Кроме того единственного случая, когда он ударил отца, он не совершал поступков, да и этот, единственный в его жизни, тоже обременил его знаниями, которых он не желал, и ответственностью за эти знания. После рассказа отца он разделял теперь его брезгливое отношение к Руфи, но у него возникло ощущение, будто его провели, будто на него взвалили еще какое-то не заслуженное им бремя. Во всех этих делах он совершенно ни при чем, и не должны они отражаться ни на нем, ни на его мыслях, ни на его действиях.
Так он нежился на постели Гитары в ленивом сознании собственной правоты, той добродетельности, которая побудила его, уподобившись тайному агенту, выслеживать собственную мать, когда примерно неделю назад она ночью вышла из дому.
Возвратившись домой с вечеринки, он едва успел подогнать отцовский «бьюик» к обочине тротуара и погасить фары, как вдруг увидел мать, которая шла по Недокторской улице в сторону, противоположную той, откуда он приехал. Было полвторого ночи, но, несмотря на поздний час и на то, что мать приподняла воротник пальто, у Молочника не создалось впечатления, будто Руфь старается, чтобы ее не узнали. Наоборот, ее походка выглядела уверенной. Не торопливой и не бесцельной — просто ровная походка женщины, которая идет по каким-то своим делам, скромным и отнюдь не бесчестным.
Когда Руфь свернула за угол, Молочник переждал минутку и поехал следом за ней. Медленно, словно крадучись, он тоже свернул за угол. Руфь стояла на автобусной остановке, и Молочник остановил машину в темном месте и подождал там, когда подойдет автобус и Руфь в него сядет.
Конечно, это не любовное свидание. Человек, пришедший на свидание, встретил бы ее неподалеку от дома. Если ты испытываешь к женщине хоть какое-то чувство, как можно позволить ей ездить ночью общественным транспортом, в особенности когда женщина так немолода? Да и кто станет назначать свидание женщине, которой уже за шестьдесят?
Дальше начался какой-то кошмар: автобус останавливался чуть ли не поминутно, стоял на остановках неимоверно долго, так что было очень трудно незаметно следовать за ним и, поставив машину в тени, наблюдать, выйдет ли Руфь на этой остановке. Молочник включил радио, надеясь, что музыка его успокоит, но она еще больше его взвинтила. Он разволновался и уже всерьез подумывал о том, чтобы вернуться.
