рукописной и печатной книги. Он всматривался с любовью в самое начертание литер, отражающих исторические судьбы культуры. Вот многострадальные русские письмена: «Ежели вам угодно перекликать их на улице, то станут они для нынешней стужи в широких шубах, какие они носят в церковных книгах; а ежели в горнице пересматривать изволите, предстанут в летнем платье, какое они надевают в гражданской печати. Буде же за благо рассудите, чтобы они пришли к окнам на ходулях, явятся, как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают. А когда по их честолюбию в наряде притти изволите, тогда наденет на себя мужской пол испанские парики с узлами, как стоят они у псаломов в начале, а женский пол суриком нарумянится. Буде же хотите, чтобы они явились, как челобитчики, в плачевном виде, то упадут перед вами, растрепав волосы, как пьяные их подъячие в челобитных пишут; наконец, если видеть желаете, как недавно между собою подрались, то вступят к вам сцепившись, как судьи одним почерком крепят приказы», — шутливо характеризует Ломоносов рисунок современных ему типографских и рукописных литер.
Заботясь о доступности правописания, он указывал на ненужность «твердого знака» — «ъ»: «немой место занял, подобно как пятое колесо», и требовал устранить фиту. А когда Сумароков спросил его, почему он «ф», а не «фиту» оставил, то всегда любивший пошутить Ломоносов ответил: «ета де литера стоит подпершися и следовательно бодряе». [258] Но дело, разумеется, было в том, что «фита», употреблявшаяся при написании всего лишь нескольких слов, загромождала русский алфавит. Недоволен был Ломоносов и «вновь вымышленным» «э», доказывая, что буква «е» все равно имеет несколько разных произношений, а следовательно, по его мнению, может «служить и в местоимении этот, и в междуметии ей», а «для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы весьма невыгодное дело, когда и для своих разных произношений нередко одною пронимаемся». Это, по его убеждению, так же смешно, как если бы в какой-либо чужестранный язык ввели букву «ы» для лучшего выговора заимствованных из русского языка слов. И Ломоносов упрямо писал: ефир, електричество, поезия и т. д.
Ломоносов смотрел на орфографию прежде всего с практической точки зрения, стремясь облегчить ее и приблизить к народу. Он полагал, что при создании орфографических правил надо принимать во внимание прежде всего живое произношение, живые формы языка. Однако он был против слепого следования живым, вечно меняющимся формам языка и настаивал на необходимости их строгой нормализации и упорядочения на основе грамматики, так как иначе это привело бы к хаосу и было бы «весьма странно и противно способности легкого чтения».
Положив в основу развития русского литературного языка широко понимаемый им московский говор, Ломоносов в то же время указывал на полнейшую нецелесообразность проведения фонетического принципа в орфографии: «Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать переучивать насильно», — замечает он. Литературный язык, обслуживающий различные «наречия» одного и того же языка, не должен, таким образом, вступать в противоречие с живым произношением. Орфография должна объединять на некоторой общей основе, а не разъединять отдельные говоры и наречия. Поэтому он требует, чтобы правописание «не отходило далече от главных Российских диалектов, которые суть три: Московский, Северный, Украинский». [259]
В «Грамматике» Ломоносова сказалось расположение его к просторечию, стремление к расширению словесного богатства в книжном языке, любовь к простому, точному и весомому слову. Словарные примеры в его «Грамматике» поражают своим разнообразием, обилием обиходных и бытовых слов, чем Ломоносов выгодно отличался от многих последующих педагогов, ограничивавших и обеднявших словарный запас учащихся. Обходя всякие выспренные слова, Ломоносов отдавал предпочтение таким обыденным словам, как старичина, плакса, самодуй (§ 141), слякоть, бобыль, кубарь, куль, лапоть, простень, пупырь (§ 143), теля, щегля, ребя, порося (§ 144) и др., разбирая особые правила склонений таких слов, как блоха, перепонка, серьга, гривна, вешка, шлея, бадья, тулья. Приводя географические примеры на употребление предлогов, Ломоносов помянул свои родные края: «Гульбище на трех горах, на Курострове», «У соли Вычегодской, у города Архангельского», «плыть к городу Архангельскому», «плыл Двиною, ехал Москвою». И в «Грамматике» и в ранее изданной «Риторике» (особенно в черновых записях к ним) Ломоносов охотно употреблял народные пословицы и речения: «воскручинился», «звончаты гусли», «хоть бай, не бай, а деньги дай», «кто хочет много знать, тот должен мало спать», «либо полон двор, либо корень вон», «в силу не быть милу», «и всяк спляшет да не как скоморох».
Ломоносов придавал большое значение собиранию словарных материалов, необходимых для исторического изучения русского языка, и сам лично этим занимался. В составленной им вначале 1764 года «Росписи» своих трудов Ломоносов указывал: «Собрал Лексикон первообразных слов Российских», «Собрал лутчия Российския пословицы». Работы эти, к сожалению, не сохранились.
Различные словари, предлагавшиеся в Академию наук составителями и переводчиками, почти всегда поступали на рассмотрение Ломоносова, который давал о них отзыв, руководствуясь прежде всего соображениями их непосредственной практической пользы.
Осенью 1747 года переводчик Кирьяк Кондратович представил в академическую канцелярию свои переводы «на славенский язык» латинских лексиконов Кнапия и Целлярия. Ломоносов нашел, что этот словарь «имеет не малое число первообразных слов, однако производными, а особливо сложенными не доволен», латинский перевод русских слов «во многих местах неисправен», да при том еще «не малое число слов не переведено, а напротив того, при некоторых словах приписаны излишние латинские речи, которые значат совсем разные вещи». Ломоносов посоветовал передать лексикон в библиотеку Академии наук, так как он «при совершении того Российского лексикона, который в Академии Андреем Богдановым собран, с пользою употреблен быть может».
Кирьяк Кондратович представлял собой довольно плачевную фигуру. Сын сотника, убитого под Полтавой, он при содействии своего дяди, Гавриила Бужинского, получил образование в Киевской академии, а затем, перебравшись в Петербург, занимался переводами у Феофана Прокоповича. Он даже становится известен при дворе, где получает диковинный титул «придворного философа», по видимому, немногим отличавшийся от шута. Несколько лет он проводит на Урале, где преподает в заведенных В. Н. Татищевым горнозаводских школах латинский язык и ведет типичную жизнь горемыки-разночинца. После воцарения Елизаветы, окрыленный несбыточными мечтами, Кондратович является в Петербург и подает в Сенат прошение о предоставлении ему при Академии наук должности профессора «к собиранию лексиконов». Должности такой не оказалось, но Кондратовича все же зачислили переводчиком с жалованьем в триста рублей в год.
Ломоносов, который не упускал из виду ни одного образованного русского человека, пытался приставить к делу и Кондратовича. В отчете за январскую треть 1749 года, представленном Ломоносовым, мы видим, что он, среди множества других занятий, трудился «в сочинении Российского лексикона при вспоможении г. Кондратовича», причем их труд был доведен уже до буквы «П».
Все же словарь не был закончен. От чудаковатого Кондратовича было мало проку, и Ломоносов однажды прямо сказал в академическом собрании, что ему понадобится еще «два года смотреть и исправлять» этот словарь. Принципы, которыми руководствовался Ломоносов в своей лексикографической работе, отчасти выясняются из его отзыва на представленный в 1748 году переводчиком коллегии иностранных дел Георгием Дандоло «русско-латинско-французско-итальянский лексикон» с небольшим грамматическим приложением.
Ломоносов, рассмотрев эту работу, нашел в ней много промахов и «погрешностей против языка Российского». Грамматические правила, указывал он, «не имеют никакого надлежащего доброго порядку», имена существительные смешаны с местоимениями, не разделены наклонения и т. д. Касаясь недостатков самого словаря, Ломоносов отмечал прежде всего, что в нем почти нет указаний на различные значения одного и того же слова. «Во всех языках, так и в Российском, — писал Ломоносов, — многочисленные слова имеют разные знаменования, которые в лексиконах назначены быть должны, но в сем лексиконе почти у всех многознаменательных слов положено по одному знаменованию». Другим важнейшим недостатком этого «лексикона» Ломоносов считал отсутствие в нем особых, присущих только данному языку выражений и оборотов речи: «фразисов и идиотизмов». [260]Он упрекает составителя также в многочисленных пропусках коренных слов, главным образом житейских и простонародных, которые «и в малом лексиконе быть должны».
