И истинный ти, и лживы и кривыи… заключая эту цитату весьма энергичными словами:
Языка нашего небесна красота Не будет никогда попранна от скота!.. Задетый за живое как поэт и теоретик, Тредиаковский пишет пространное стихотворение, в котором упрекает Ломоносова за то, что он вводит в поэзию «грубый деревенский язык», и в крайнем раздражении обзывает его даже «крокодилом»:
Он красотой зовет, что есть языку вред: Или ямщичей вздор, или мужицкой бред. Пусть вникнет он в язык славенской наш степенный, Престанет злобно врать и глупством быть надменный; Увидит, что там коль не за коли, но только Кладется — как и долг — в количестве за сколько, Не голос чтется там, но сладостнейший глас; Читают око все, хоть говорят все глаз; Не лоб там, но чело; не щеки, но ланиты; Не губы и не рот, уста там багряниты; Не нынь там и не вал, но ныне и волна. Священна книга вся тех нежностей полна… Тредиаковский отстаивает обособленность литературного языка, ориентированного на язык церковных книг, от просторечия, предназначенного только для обихода, будничного общения, а не выражения поэтической мысли. С негодованием пишет он о Ломоносове:
За образец ему в письме пирожной ряд, На площади берет прегнусной свой наряд, Не зная, что писать у нас слывет — иное, А просто говорить по дружески — другое… И словно чувствуя, что язык Ломоносова — язык простого народа — побеждает, Тредиаковский почти с отчаянием восклицает:
Ты-ж, ядовитый змий, или — как любишь — змей, Когда меня язвить престанешь ты, злодей… Взволнованные писатели и вечно скучающие придворные подстрекали обоих академиков к новым выпадам. Ломоносов положил конец полемике эпиграммой:
Отмщать завистнику меня вооружают, Хотя мне от него вреда отнюдь не чают. Когда Зоилова хула мне не вредит, Могу ли на него за то я быть сердит?
