Стоит ли говорить, какое впечатление произвело на меня все услышанное. Я ходил по кухне, как в тумане. В этом тумане вдруг забрезжило какое то пронзительное, ясное понимание всей ситуации. Но мои размышления были прерваны вопросом Наташи.

— Значит, ты считаешь, что Александр должен по прежнему посещать городскую школу? — В ее голосе появилась взвинченность, хотя Наташа всячески подавляла свои эмоции, стараясь выдержать спокойный тон.

— Ты что, хочешь отослать его в Деревню, расстаться с ним? — насторожился я.

— Не знаю, — холодно сказала жена, — Впрочем, если ты готов постоянно и повсюду водить его за руку, сидеть с ним в школе, после школы…

— Это еще зачем? Ты хочешь сказать, что его надо охранять от дурных влияний, отвлекать от глупостей?

Я вовсе не был уверен, что в Деревне без родителей, в этом Папином Пансионе, Александр не будет подвержен дурным влияниям и глупостям. Пусть уж лучше будет у нас на глазах.

— А как же иначе? Может быть, ты рассчитываешь на наших старичков?

— То есть как? Вообще то, если уж на то пошло, мы все можем понемногу с ним дежурить.

— Значит, я должна все бросить и сидеть с ним? — Наташа как будто не слышала меня.

Это была ее манера разговора: если все таки накипит, она рассуждала сама с собой, а я лишь вставлял бесполезные реплики.

— По твоему, — жестко продолжала она, — я должна бросить все, чего с таким трудом добилась? Что меня ждет? Перспектива снова влачить нищенское существование. Нет уж, с меня хватит! Ты думаешь только о себе. Если мы снова окажемся на мели, я уже не посмею обратиться за помощью к Маме или Папе. Мы ведь не захотели следовать их советам, не отдали сына в Деревню. Благодаря тебе, я вот вот окончательно испорчу с ними отношения. И они будут правы: хотели жить своим умом — вот и живите.

— Проживем и без их помощи, — пожал плечами я. — У них своя семья, у нас своя… — Тут я запнулся. Похоже, я снова запутался. Всякий раз я поддавался искушению верить в лучшее, в возможность взаимопонимания, и всякий раз, в самый неподходящий момент, сталкивался с тем, что не способен ничего объяснить или доказать. Если жена и соглашалась со мной, то лишь с видом жертвы моего эгоизма. Соглашалась, чтобы уже в следующий момент обрушить на меня все свое негодование, самые немыслимые обвинения… Ох, как это все было мне знакомо! Всякий раз все начиналось сызнова.

— Мы все будем понемногу присматривать за Александром. Ты, я, родители… — без особой уверенности пояснил я. — Это все — таки лучше, чем сбагрить его в Пансион.

— Нет, я могу надеяться только на себя, — заявила Наташа. — Неизвестно, что может случиться завтра. Если ты не желаешь переезжать в Деревню, то причем здесь мы, причем здесь Александр? Случись что…

— Да что такого может случиться? — воскликнул я.

Я видел, что у жены есть готовое мнение, и хоть зарежься мне его не изменить.

— Все что угодно. Я вообще не знаю, что тебе придет в голову завтра. Я не могу на тебя надеяться.

— В каком смысле?

— Я не знаю, какие новые воздушные замки ты начнешь строить. А я устала жить в напряжении. Мне надоело.

— Никаких воздушных замков я не строю. И не строил… — почти с детской обидой возразил я и даже кивнул на окно, откуда открывался вид на Москву. — Все очень даже материально и осязаемо.

— Ты знаешь, о чем я говорю. Может быть, завтра решишь, что там, в Москве, у тебя есть дела поважнее, чем здесь.

Мне нечего было ей на это ответить.

Когда я думал об Александре, о том, как могла бы сложиться его жизнь — идеальная, полная света, радостная жизнь, о которой я так мечтал, — меня переполняла такая тоска, что темнело в глазах. Что я для Александра? Что я могу дать ему? Что даю?.. Я могу дать ему лишь свою любовь, свои переживания. Как мало! Почти ничто… К тому же это моя любовь, мои переживания. Нужно ли это ему, способен ли он воспринять, чувствовать эту малость?

— Хорошо, Наташа, — сдался я, — как хочешь. Если ты считаешь, что нужно перевести Александра в Пансион, и он сам просится туда, — пожалуйста, переводи…

Я знал, что мое согласие не удовлетворит жену. Ни мое сопротивление, ни мои уступки никогда не делали ее счастливой. Увы, мы находились в равном положении. Она меня не понимала, и это составляло несчастье моей семейной жизни, — точно так же и я ее не понимал, и это было для нее несчастьем. Было время, когда мне хотелось кричать, чтобы что то доказать ей. Я бунтовал, восставал против этой фатальной несправедливости жизни, и мне хотелось верить, что я могу что то изменить… У меня и теперь не укладывалось в голове, что за все прошедшие годы мы не приблизились друг другу ни на дюйм. Я мог надрываться сколько угодно: ответом мне было враждебное раздражение, холодная пустота. Пустота — куда ужаснее, чем ненависть. Наверное, и Наташа чувствовала то же самое… Было время, в такие моменты я начинал обнимать, целовать ее, надеясь, что, может быть, это ей нужно. Но нет, не это ей было нужно, и мы снова блуждали в том же заколдованном круге.

Теперь мы оба молчали.

— Знаешь, — сказала она, — я думала, что ты сегодня не вернешься домой.

— Правда?

— И не надо было тебе… вообще возвращаться.

Я видел: она ничуть не играет, не блефует. Именно это она и чувствует. Да, она не умерла бы от горя, если бы я не вернулся. Вот оно всегдашнее и страшное — из глаз близкого человека вдруг выглядывает совершенно чужой человек. Неужели ты не пожалеешь? Неужели не боишься потерять меня?

Я оделся и снова вышел на улицу. У меня было такое ощущение, что мне действительно не надо было возвращаться домой. Казалось, что теперь то уж я не вернусь. С тем и ушел.