тяжелого пальто, брошенного на пол. Ворона каркает и смотрит на нас с подозрением. Наверное, думает, что мы собираемся снова сгибать и разгибать ее больную лапу. Успокоившись, она вертит головой и чистит перья. Сломанная лапа все еще тоньше здоровой, но ненамного. Пожалуй, это отличие можем разглядеть только мы с доктором, поскольку знаем историю болезни. Ворона отъелась, заметно прибавила в весе. Маховые перья у нее как лакированные. Любой принял бы ее за обычную ворону, каких тысячи. Хвост не совсем опрятен, но такое случается и в природе.
Доктор Мидзутани взяла воронью миску с кормом, вынесла ее во двор и поставила на землю в нескольких метрах от клетки. Я последовала за ней, оставив дверь открытой. Мы отошли на середину двора и сели за легкий столик, предназначенный для летних пикников.
Спустя некоторое время ворона слетела с ветки. Она остановилась у двери клетки, но потом снова села на ветку. Так повторялось несколько раз. Она раздумывала минут десять, наконец решилась покинуть клетку и, тяжело взмахивая крыльями, закружилась над двором. Затем села на ветвь клена.
— Наверное, какое-то время она полетает здесь, — сказала доктор, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Оставьте ей корм, она еще вернется.
Мы направились в клинику, а ворона все сидела на клене и каркала.
Я возвращалась домой и на нашей улице издали увидела, что кто-то вышел из моего дома. Присмотревшись, я узнала Кейко. На ней было длинное серое платье, волосы собраны в пучок. Она стояла ко мне спиной, и я поспешила спрятаться за угол. Не хочу, чтобы она меня видела. Но что она делала в моем доме? Этот вопрос я задавала себе по дороге в маленький парк, где решила переждать. Посидев там минут десять, я направилась к дому.
Никаких следов пребывания Кейко не заметно, но я чувствую: что-то не так. Бабушка — на кухне. Я слышу, как грохочут кастрюли и сковородки. Странно: бабушка обычно не гремит посудой. Сердце у меня забилось сильней, и к горлу подступила тошнота. Может, убежать? Бабушка не слышала, как я вошла. Но куда идти? Рано или поздно все равно придется возвращаться.
Я сняла туфли и прокралась к кухне. Бабушка вытирает руки о полотенце. На столе стоит ваза с клубникой. В этой вазе мать Кейко иногда приносит нам фрукты, печенье или цветы, делясь с нами подарками, которые посылают ее мужу благодарные пациенты. Мать возвращала вазу, наполнив ее домашними сладостями. Бабушка предпочитает возвращать ее пустой, хотя и отполированной до блеска. Довольно невежливо, но госпожа Ямасаки не обижается. Обычно вазу приносят старшие сестры Кейко. Сама она после нашей размолвки избегает встречи со мной.
Вытерев руки, бабушка Шимидзу, к моему удивлению, не повесила полотенце, а швырнула его в раковину.
— Садись, Мегуми, — отрывисто бросила она.
Я села, а она осталась стоять. Меня охватила тревога. Наклонившись вперед, я сжала голову руками.
— Я только что позвонила твоему отцу и попросила его срочно приехать домой. И знаешь почему? — произнесла она ледяным тоном.
Я покачала головой, приготовясь расплакаться. Понятно, что бабушкин гнев как-то связан с визитом Кейко. Чтобы бабушка решилась позвонить отцу в дом его подружки — для этого должна быть очень веская причина. Но зачем эти штучки — «Знаешь почему?» Откуда мне знать?
— Я попросила его приехать, потому что ты, Мегуми, изовралась. — Бабушка сжала рот и тяжело дышит через нос, как рассерженная лошадь.
Избегая ее взгляда, я рассматриваю вазу с клубникой. Те ягоды, что внизу, смялись. А может, они отравлены?
— Ты больше не ходишь в церковь, — продолжает бабушка, — а вместо этого катаешься по вечерам на машине с парнем, который старше тебя.
Мне захотелось выскочить из дома, прибежать к Ямасаки и схватить Кейко за шиворот. Проклятая лицемерка! Нашла повод прийти к нам, якобы притащив клубнику, а сама воспользовалась возможностью настучать на меня. А ведь когда-то я считала ее своей близкой подругой.
— Ну и что ты скажешь в свое оправдание? — требовательно вопрошает бабушка.
Что тут скажешь? Врала, конечно. С точки зрения бабушки, мое поведение недопустимо. Бесполезно объяснять ей, что Тору — друг детства. Бабушке на моих друзей детства наплевать. Я уставилась в полированный пол кухни — хоть бы провалиться сквозь него.
— Это еще не все, — шипит бабушка. — Ты получаешь письма, которые мы запретили тебе получать. — Она вытащила из кармана шесть писем от матери. — Мало того, ты писала, что хочешь ей звонить.
Я подпрыгнула на стуле вне себя от ярости. Какое право имеет бабушка выкрадывать и читать письма моей матери? Даже если она подозревала меня в тайных уловках, она не смела соваться в мою комнату. А Кейко? Тоже хороша! О письмах ей рассказал, наверное, Кийоши, а она выдала меня. Теперь даже не знаю, чем все это обернется. Даже Бог, если он существует, запретил бы Кейко лезть в чужие дела.
Сделав шаг, я вырвала письма из рук бабушки. Ее лицо залилось краской. Я слышу ее тяжелое дыхание. Будь она помоложе, она бы ударила меня. Может, и сейчас ударит, но я гораздо проворней. На всякий случай отступила на пару шагов.
— Ты не имеешь права! Мать писала письма мне, а не тебе!
— Но ты ведь нас обманывала.
— Это не важно: вы не оставили мне выбора.
Я так сжала кулаки, что пальцы левой руки чуть не изодрали бумагу. Стукнуть ее, что ли? Даже представила, как она согнется пополам, держась высохшей рукой за сломанную челюсть. Картина неплохая, но что, если с ней случится сердечный приступ и она умрет? Только этого не хватало! Остыв, я побежала к черному ходу.
Открыв заднюю дверь, вспомнила, что оставила туфли в прихожей. Но возвращаться поздно. В одних носках я промчалась по нашему заднему двору и, перепрыгнув через забор, очутилась во дворе Ямасаки. Кейко, должно быть, в своей комнате, делает уроки, а может, читает Библию. Чертова ханжа! Хорошо бы сейчас схватить ее за шиворот и потрясти, пока она не разревется и не попросит прощения. Но какой толк? Да и рожу ее мне не хочется видеть — стошнит. Я перебежала через их двор, обогнув кустарники и цветы, посаженные госпожой Ямасаки, и перепрыгнула через следующий забор. Потом — еще через один. И так далее. В итоге выскочила на улицу. Сегодня теплый весенний день, но бежать в носках по асфальту не слишком приятно. Я помчалась вверх по холму, к доктору Мидзутани. Маленькие камешки режут мне ноги. Я вспомнила узкую извилистую тропинку, по которой мы ходили с матерью. Мы старались ступать как можно осторожней, но камешки все равно сыпались куда-то вниз. А сейчас я чувствую, будто сама лечу со скалы вниз головой вместе с лавиной серых камней, смешанных с пылью. И никогда больше не увижу маму. Моя жизнь круто переменилась.
Доктор Мидзутани сидит у себя в кабинете, расположенном за приемной, и читает книгу.
— Что-то случилось, Мегуми? — спросила она, вставая с темно-бордового кресла.
— Помогите мне, пожалуйста. Я попала в беду.
Обняв меня рукой за плечи, доктор усадила меня в кресло и принесла воды.
— Сначала попейте, а потом все расскажете.
Я начала свою исповедь, спохватившись на полпути, что по-прежнему сжимаю в руке письма матери. Положив их на пол, я продолжала:
— Бабушка сказала, что отец специально приедет, чтобы поговорить со мной. Они не разрешат мне переписываться с матерью и встречаться с Тору. Может, даже запретят видеться с вами. Кошмар, полное одиночество! — Я замолчала, с трудом сдерживая слезы.
Доктор Мидзутани тоже молчала.
— Это ведь несправедливо, — продолжила я. — Почему бабушка и отец диктуют мне условия? Они могут все у меня отнять — и мать, и друзей. Даже школу.
— Вы, пожалуй, преувеличиваете.
— Вовсе нет. Теперь, уличив меня в обмане, они устроят так, что я никогда не увижу мать, и бабушка,
