— И сам не знаю как... Шел понаведаться к митрополиту, к святейшему отцу Стефану Яворскому... В Нежине еще бывши, указал быть у него... Да вот и набрел на эту Голгофу...
— Истинно Голгофа... Мученики невинные.
— Кто ж они? За что казнены?
— Царевичевы, упокой его душу, Господи, слуги: отец духовный Иаков Игнатьич, да Большой- Афонасьев — думала ли его головушка в Неаполе, что сидеть ей на колу у Спаса у Троицы? — да дядя царевичев Лопухин Аврам, да Воронов.
— А когда замучены?
— Сегодня будет месяц, как казнь и венец мученический прияла. Я каждый день хожу к ним в гости, про души их помолиться... Скоро от них ничего не останется — птица все съест.
— Головы только целы.
— Да, птица не дерзает на образ и подобие Божие. Что ж, разве их так и не похоронят?
— А Бог ведает. Может и долго еще будут тут ко Господу вопиять телеса мучеников... Не больно уж им, не холодно... Только душеньки их содрогаются, скитаючись ныне по мытарствам и навещаючи телеса свои, зрак свой, обезображенный, посрамленный, поруганный...
Левин уже без ужаса, а с глубокой грустью глядел на покрытые инеем головы... В одной из них он силился узнать голову Большого-Афонасьева, которого видел в Киеве, в проезд царевича... В Киеве... этому уж восемь лет... восемь лет...! И царевича не стало... и ее...
Так сердце и упало... Нет и ее, Оксаны... «Прочь! прочь, невозвратное, мучительное...»
— А Ефросиния? — спрашивает Левин.
— Афрасиньюшка? — У старика выступили на глазах слезы... — Об ней после... Да что мы тут-то стоим? Пора и проститься... А зайдем-ко лучше ко мне в келейку. Там и поговорим.
— А к митрополиту когда же?
— От меня.
— Да он приказал к нему первому придти.
— К нему и пойдешь. Я не здешний, не ихний, я Божий.
Они пошли по направлению к Самсониевскому мосту.
— Вон дворец царев, — говорил старик, показывая на небольшой дом вправо у Невы.
Там тоже начиналось движение. Окоченевшие часовые стояли как статуи.
Вдруг они встрепенулись и что-то сделали ружьями.
Из ворот дворца вышел необыкновенного роста человек. За ним вышел другой пониже. Великан протянул руку по направлению к кольям с взоткнутыми на них головами.
И Левин, и старик узнали царя. Он что-то говорил своему спутнику. Лицо его передергивалось и голова нервно откидывалась назад. Страшно было попадаться навстречу такому человеку. За все про все ноздри рвать, кнутом сечь, железом жечь: так по крайней мере думали современники, и обстоятельства в значительной степени подтверждали это мнение.
Когда Левин и старик подходили к мосту, они заметили какого-то оборвыша, без шапки и босиком, который, взявшись что называется «руки в боки, глаза в потолоки», отчаянно выплясывал босыми ногами по снегу. Седые волосы нестройными прядями трепались в воздухе, и нельзя было отличить, седы ли они от старости или от инея.
Левин остолбенел от изумления.
— Да это наш Фомушка, Божий человек, юродивый.
— Да что ж он делает?
— Видишь — пляшет, радуется Божий человечек.
— Чему ж это?
— Вестимо, Бог радости послал. Они поравнялись с пляшущим.
— Здравствуй, Фомушка. Бог в помощь тебе, — сказал старик.
Юродивый, не обращая на них внимания, продолжал выплясывать:
Он пел на голос: «Как и мой-от козел всегда пьян и весел».
Левин чувствовал, как холод проникал ему в душу. Страшно ему было слушать такие песни после того, что он сейчас видел. А юродивый, остановившись на минуту, весело сказал:
— Здравствуй, Варсона! Заходи ко мне в гости, у меня свадьба.
— А ты где живешь теперь?
Юродивый рассмеялся, снова подбоченился и, спросив: «Где»? — снова начал приплясывать и приговаривать:
— Вон он где
