– Это от меня теперь не зависит.
Открывается дверь, входит старшая сестра Марии Ивановны, Ирина. Это строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в шляпе. Светлый плащ висит на согнутой руке.
– Муся, что случилось? – спросила от порога.
– Ирина, милая! – Мария Ивановна кинулась к ней на шею и разрыдалась, не стыдясь своих слез.
Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы. Детей нет. Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:
– Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу – во многом ты сама виновата.
– В чем же? – спрашивает Муся.
– Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!
– Какая же она кулацкая?
– Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало… Но забирать с собой на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!
– А бросить людей, которые помогли тебе… На произвол судьбы! Это не слишком?
– Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию! Все свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное заведение! С этим считаться надо.
– С этим я считаюсь, – сухо сказала Муся.
– Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга. Но мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой и своим делом ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба ничему не научила?
– Папу ты оставь в покое… И науку тоже. А насчет отвлеченных филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той науке, которая слепа и глуха к человеческим страданиям. Если мы работаем не для собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?
– Ну, Авдотья еще не весь народ…
– Понятно… Проще служить отвлеченному народу, чем возиться с этими Авдотьями…
– Мы говорим на разных языках.
– Пожалуй…
Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать – раздался гудок. Муся чинно прощается с Ириной.
– Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет. Все-таки у него вес, – говорит Ирина.
– Да, да, – машинально произносит Муся, потом целует детей.
– До свидания, мои милые… До свидания!
– Мама, а у тебя слезка на щеке, – говорит Наташа.
– Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька…
– Мам, приезжайте и вы… Забирай папу с собой. Там он скорее поправится, – говорит Володя.
– Приедем, приедем! Целуйте бабушку.
Опять гудок. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет отходящему пароходу.
Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни тайги, ни реки, ни строений, ни дымков… Бескрайнее поле, желтое поле, бегут по нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да песня в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:
Муся выключает радиоприемник, из которого и разливалась песня. Стало тихо. Она бесцельно прошлась по опустевшей теперь комнате, оправила одеяла на детских кроватках и вышла в коридор.
Здесь она почти столкнулась с молодой женщиной, которая шла с Судейкиным.
– Мария Ивановна! – окликнула ее женщина.
Муся узнала ее, улыбнулась.
– Здравствуйте, Люсенька!
– Здравствуйте! – Люся подошла к ней, уткнулась в плечо и вдруг всхлипнула не то от радости, не то от горя. Но быстро оправилась и сказала Судейкину:
– Сидор Иванович, оставьте нас.
Судейкин ушел.
– Пройдем в лабораторию, – приглашает ее Мария Ивановна. – Значит, вы и есть тот человек, которому я должна сдать дела? Ну что ж, я очень рада.
– Мария Ивановна, я должна вам сказать… – начала в лаборатории Люся. – Я должна извиниться перед вами… Я глубоко виновата…
– В чем?
