умирать? А? Если мы побежим, за что же им тут свои головы класть? Я вот что тебе скажу, брат ты мой, увижу, не промахнусь. Ты мою руку знаешь.

– Весь, что ль, чистить? – спросил Никита уже другим голосом.

– Весь! А как ты думал? И патроны протри! Все до единого!

Мотовилов отполз на четвереньках за изгиб траншеи, немного постоял там и пошел в сторону пулеметного окопа. Уже совсем рассвело. В туманной дымке виднелась насыпь большака. Много глаз сейчас снова и снова прощупывали эту пустынную дорогу в поле. Всем она была нужна.

Хаустов разглядел четверых. Двое сидели возле пулемета. Двое стояли под сосной и о чем-то разговаривали. В руках у одного, одетого точно так же, как и те, которых он подстрелил на дороге, белела карта. Другой был одет в красноармейскую шинель. В какое-то мгновение Хаустова охватило сомнение: а вдруг это наш, окруженец или дезертир, которого они используют теперь как проводника? Но «красноармеец» снял с дерева винтовку, перекинул через плечо и сделал жест рукой. Похоже, он уходил. Куда? Отпустить его? Пусть уходит? Тогда с оставшимися разделаться будет легче. Но пулеметчики тоже начали быстро собираться. Когда один из них надел рюкзак, а другой помог ему положить на плечо ручной пулемет, Хаустов, уже несколько минут державший его в перекрестье прицела, нажал на спуск. Пулеметчиков в любом случае необходимо выводить из дела в первую очередь. Выстрел Хаустова почти слился с другим выстрелом. Краем глаза Хаустов успел увидеть вспышку и мгновенно растаявшее сизое облачко над кустами можжевельника. Софрон не замешкался. Хаустов выстрелил трижды. Перекатился за ивовый куст, отполз еще метров пять правее, где начиналась просека или небольшая лощина, передернул затвор и медленно приподнялся. Больше цели он не видел. Софрон, насколько он смог проконтролировать схватку, тоже сделал не больше трех выстрелов. Значит, немцев было шестеро. Вначале он видел только четверых. Хотя, возможно, Софрон несколько раз промахнулся.

Ну вот и все, подумал Хаустов и хотел было подняться и сделать Софрону знак, чтобы он шел вперед. Автоматная очередь его опередила всего на долю секунды. Первая мысль: кого-то не добили. Пули защелкали по березовым стволам, сбивая молодую бересту и ветки. Значит, немец стрелял в него. Если так, то надо и дальше поиграть в эту игру, решил Хаустов. Софрон его добьет. Надо только помочь ему, отвлечь внимание автоматчика на себя. Он вскочил на ноги и сделал перебежку за дерево, которое приметил заранее. Пули с опозданием на ту же долю секунды, что и в первый раз, зашлепали по деревьям, разбрызгивая хлопья коры. Теперь очередь прошла ниже, прицельно, как раз по центру корпуса, и, если бы Хаустов замешкался или решил пробежать еще два-три шага, лежал бы сейчас с пулями в животе. При его росте – это как раз живот. Чуть выше пупка, определил он, прижавшись виском к холодному сырому моху, который рос здесь везде, даже под деревьями и кустами. Мох помогал ему, он глушит все звуки, так что передвигаться можно было совершенно бесшумно. Автоматчик не видит Софрона, он охотится за ним, за Хаустовым. Но пока не видит его и Софрон. Часовой! Это же часовой, догадался Хаустов. Как он о нем забыл? Они ведь могли оставить часового замыкающим, и его задачей было уйти с места стоянки последним.

По вспышкам выстрелов Хаустов определил, что немец сидел в овраге. Но пока невозможно было понять, на какой его стороне. Бросить гранату? Расстояние позволяло. Но граната может не долететь, мешают кусты и березняк.

Хаустов лежал неподвижно. Возможно, немец его держал на мушке. Стрелять тоже неудобно. Заросли березняка и кустарник ловили пули, гасили очередь. Стрелять надо наверняка. А значит, затаиться и ждать. Поймет ли его решение Софрон? Хотелось верить, что якут не допустит ошибки в такой охоте. Стрелял немец хорошо. К тому же овраг помогал ему незаметно перемещаться. Он, конечно же, понял, сколько их здесь. И не боится. Значит, чувствует и свои силы. Не уходит. Ждет.

Ждал и Хаустов. Он протер носовым платком окуляры прицела, примял впереди куртинку разросшегося на муравьище моха и замер. Одним глазом он поглядывал в прицел, а другим прихватывал все остальное пространство, лежавшее перед ним. Дым от выстрелов уже давно рассеялся. Нервы тоже успокоились. И мир, окружавший профессора Глеба Борисовича Хаустова, принял свои обычные формы и очертания. Лес. Вернее, лес в конце октября, с остатками первого снега на плотно слежавшейся листве. Запах прели. Под листвой еще тепло, и почва усваивает питательные вещества очередной осени. Земля остынет чуть позже, когда начнутся морозы. Ему уже не верилось в ту реальность, частью которой он был и сам, здесь, в прекрасном лесу, наполненном тишиной и запахом прелой листвы. Профессор любил эту тишину, она одновременно и напоминала ему о его возрасте, уходящих в небытие прошлого летах, и примиряла с неизбежным. Любил запахи осеннего леса. Их невозможно было разделить – опавшая листва каждого дерева и каждого кустарника пахла по-особому. К терпкому запаху прелой листвы примешивался тонкий и легкий, как полуденный ветерок, запах молодой бересты. Откуда-то тянуло перестоялыми грибами. А может, предложить этому, последнему, чтобы бросил свой автомат и выходил из оврага с поднятыми руками?

– Солдат! – крикнул Хаустов по-немецки, не отрываясь от прицела. – Предлагаем тебе сдаться! Выходи с поднятыми руками. Оружие оставить на земле!

Эхо пронеслось по лесу, задержалось в овраге. Какое-то время длилась тишина. Словно там, в овраге, все еще взвешивали свои шансы. И застучал автомат. Пули ложились прицельно. Немец, конечно же, видел, где залег Хаустов. Очередь вспорола землю справа и слева. Осыпало березовой корой. На что же он надеется? На что-то, видать, надеется.

Иногда ему казалось, что то, что довелось пережить ему, человеческому существу вынести не под силу. Так и есть, ведь многие, кто был рядом, прерывали свои страдания очень просто и легко – револьвер в рот и… Револьвер был всегда рядом. Правда, потом он его продал. Уже в Париже. За тульский пряник. Там, в соблазнительно свободном и красивом европейском городе, где за эмигрантами из России внимательно следила местная полиция, личное оружие, знак воинской доблести и офицерской чести, могло стать не просто поводом для ареста.

Впрочем, тот тульский пряник, который он выменял в кондитерской на револьвер, перевернул всю его дальнейшую жизнь. Именно он и помог ему, бывшему подпоручику лейб-гавардии Финляндского полка, спустя годы вернуться на родину, в Россию. Однажды на ипподроме его заметил господин средних лет в котелке респектабельного буржуа и неожиданно напомнил ему о его револьвере, который по-прежнему хранится в кондитерской на улице Одеон, что на левом берегу Сены, неподалеку от книжной лавки «Шекспир и компания». И который он может забрать назад. Но при одном условии. Об условии господин в котелке предложил поговорить в другое время и в более располагающей атмосфере. Вручил визитную карточку и исчез в толпе. Говорил он по-русски, с приятным московским акцентом, немного растягивая «а». Поэтому первым его вопросом, когда они встретились вновь, было:

– Вы москвич?

– Да. Родился в Первопрестольной. Мама коренная москвичка. Отец переехал на службу из Риги.

А вскоре подпоручик Эверт фон Рентельн был зачислен в Русский корпус.

Это была иллюзия русских, которые не хотели становиться ни французами, ни итальянцами, ни испанцами, ни европейцами без национальной принадлежности, для части народа, выброшенного ураганом истории за пределы своей родины, уставшего скитаться на чужбине и кормиться с чужого стола. Русский корпус. Его создавали, формировали и готовили к какому-то полумифическому походу, похожему на поход на Царьград, прекрасные русские люди. И когда Германия, усилившись под властью НДПА, начала прибирать к рукам страны и земли соседей, в Русском корпусе сразу поняли, что рано или поздно Гитлер кинется на Россию. Настроения были разные. Часть офицеров и солдат Русского корпуса вскоре оказались на линии Мажино, в самом пекле боев. Немцы оказались сильнее, а главное, хитрее. Они обошли полосу укреплений, и все гарнизоны оказались отрезанными от тылов и основных войск. Начался разгром. Французы и бельгийцы сдавались тысячами. Англичане тоже кинулись к проливу. Русские дрались до конца. Оказались в той мясорубке и они, два русских подпоручика, фон Рентельн и Бородин. Гриша Бородин умер у него на руках после налета пикирующих бомбардировщиков на главный форт, где они вот уже несколько суток