посреди землянки в гимнастерке без ремня, виновато смотрел на Мотовилова.

В землянке было тепло. Пахло березовой заболонью и берестой. Это оттого, что накатник над головой и сруб был набран из свежих березовых бревен. Бойцы старались, словно зимовать здесь надумали. А что? Силенок бы побольше, да постоянное усиление, и всерьез остановили бы его, подумал Мотовилов. И снова взяла его тоска по полку. О том, полносоставном, со всеми службами, артиллерией и минометными ротами, с медсанбатом и разведротой по полному штату, с батальонами, где все, от рядового стрелка до комбата, – кадровые. Был полк – и нет полка. Был полковник Мотовилов…

– У нас попить что-нибудь есть? – спросил он связного.

– Попить? – переспросил Самошкин. – Иль как?

– Попить, попить.

– Есть. Вон, ведро под досточкой. Давеча, смех, артиллеристы полведра выпили. А я еще принес. Родничок тут недалече.

Он посмотрел на связного. Мужик молодой, и тридцати нет, а разговаривает, как старик. На хуторе жил. Плотник хороший. Это ведь он, Самошкин, рубил в землянке присад и вставлял дверь. Стол вон сколотил. Полати. Такую землянку жалко будет оставлять. А может, и правда, зазимуем тут. Немец-то тоже поутих, не тот стал, не такой напористый и нахальный, как летом.

– Разведка не возвращалась?

– Нет.

– А Хаустов? Из первого взвода?

– Это который прохвессор, что ли?

– Ну да, профессор.

– Не было. Никого не было. И немец тоже притих. Спит, бусурманин чертов.

– Если Плотников или Хаустов появятся, сразу разбуди меня. Понял?

Плотников, Плотников… Где ж ты сгинул? А Хаустов и не должен вернуться, вспомнил Мотовилов приказ, им же самим и отданный, что смена у него завтра в полдень на разъезде. Вот тебе и профессор. Стать-то офицерская. Хотя и тянется передо мной, как рядовой солдат. Выправку не спрячешь. А боец хороший. Такого бы начальником штаба, подумал он, в полк… Мотовилов дал волю своим заветным мечтам. Да и что ж, лучше об этом думать, чем о Тасе или Плотникове.

Нет, невозможно было лежать и думать о чем попало. От бензиновой коптилки болела голова. И что он в бензин подмешал, подумал Мотовилов о своем связном, что так болит голова? Да просто выспаться надо, отдохнуть как следует, наконец догадался он. Но тут же понял, что уснуть больше не сможет. И лежать без сна и без дела в тепле на полатях, застланных соломой и шинелями, противно. Откуда Самошкин столько шинелей натаскал? Небось с убитых…

Мотовилов оделся, выпил еще одну кружку воды, снял с гвоздя автомат Плотникова и сказал Самошкину:

– Я – в траншею. Пойду свежим воздухом подышу.

Мотовилов вышел в ход сообщения и обнаружил, что уже рассветает. Значит, он все же успел хорошенько поспать. Вот и хорошо, подумал он.

В ячейке шевельнулся часовой.

– Не спишь, Марейченко? – окликнул он часового.

– Не сплю, товарищ старший лейтенант, – отозвался тот хриплым, заспанным голосом.

Где-то за лесом, в стороне Екатериновки, а может и глубже, голосили петухи. Мотовилова это даже позабавило. Петухи орали и в немецкой стороне. Вот у кого свои заботы, подумал он. И правда, что петуху война? Ему о курах думать надо, свой порядок держать, свой ранжир строить.

Рассветало медленно. Глубокой осенью всегда случаются такие ленивые рассветы, особенно когда зарядят дожди, переходящие в снег. То ли рассветает, то ли смеркается, сразу и не догадаешься. Зари не видать. Что и хорошо: значит, немецкие самолеты не прилетят. А если не прилетят самолеты, то, может, и колонны по большаку не пойдут. Чтобы пустить по дороге свои колонны, немцам сперва Третью роту сбить надо, да истребительно-противотанковый полк. Правда, если они прорвались на соседних участках, то этот большак им уже и не понадобится. Что ж они тут ждут? Чего выгадывают?

О прорыве на соседнем участке Мотовилов старался не думать. В конце концов он решил для себя так: за другие дороги пускай отвечают другие, а я должен стоять здесь и буду стоять, пока есть в окопах бойцы, а в их подсумках патроны.

Он шел по ходу сообщения, заглядывал в ячейки, где под плащ-палатками и шинелями на соломенной подстилке спали его бойцы, обхватив винтовки. Перебирал в памяти эпизоды прошедших дней. Оценивал, во что, во сколько жизней обошлись его просчеты. Вспоминал убитых. Он помнил всех. И совершенно не думал о том, что необходимо сделать что-то такое, что поможет ему вернуть его четыре шпалы и прежнюю высокую должность командира полка. Вчера, когда в Малееве начала накапливаться немецкая моторизованная колонна и еще неясно было, помогут им «катюши» или не успеют с выдвижением, как это не раз случалось, он с болью думал: эх, Мотовилов, где твой полк? Сюда бы его сейчас! Полк, полк… Об этом думать – все одно что кастрированного барана яйцами дразнить.

Перед пулеметным окопом он остановился, чтобы закурить. Но как присел, так и сидел, пока не дослушал разговор пулеметчиков. Разговаривали двое. Это был расчет сержанта Трояновского. Самого Трояновского вчера утром отвезли на санитарной подводе в Серпухов. Рана оказалась серьезной. Пробило легкое. Ночью начал задыхаться. А утром, как только из тыла прибыл санитарный транспорт, погрузили на телегу и – выздоравливай, сержант Трояновский, да поскорее возвращайся. Как он ловко мост рванул! Вместе с танком. Надо как-то часок выкроить и представления на людей подготовить. На особо отличившихся в боях против немецко-фашистских захватчиков, в гриву-душу их… Народ-то, если подумать, хороший ему попался. Не все успели солдатами стать. Но это уж – какая кому судьба. Вот выберемся из этой кутерьмы, подумал Мотовилов с надеждой, и тогда засяду за представления. Список на награждения он уже вел. В блокноте выделил отдельный листок и пополнял его убитыми, ранеными и уцелевшими. Все они отличились в бою и достойны наград. За убитых медаль родня получит. Это будет справедливо. Может, детям в сельмаге лишний кусок хлеба выдадут за погибшего батьку.

Разговаривали двое.

– А мне теперь что осталось?… Свою войну я уже провоевал. Вот так, Кондратушка.

Голос говорившего был наполнен такой тоской и безысходностью, что, услышав его, Мотовилов какое-то время не дышал.

– Орловская область под немцем. В сводке так написано. А я тут…

– Так и я тут. И командиры наши, – слабо и словно бы нехотя возразил ему второй голос. – И вся рота.

– Вся рота… Что мне рота? Что мне рота, Кондратушка, если семья моя под немцем, а я тут? Жена, Алена Ивановна, дети, Петя, Гриша и Настюшка, отец Алексей Никитич, мать Марфа Гурьевна, бабка моя, Ульяна Захаровна… А я отступаю от самого Смоленска и не могу ничего сделать. Я ведь в немца только и выстрелил что позавчера, возле речки. Поздно. Что мне теперь делать, не знаю.

– Что тут сделаешь, Никита, терпи. Все терпят. Ни у одного тебя семьи на занятой территории. Не пойдешь же туда.

– Не пойдешь… Тут вот и задумаешься.

– Ты что? Одурел? Да твоя дорога – до первой березки! Первый же пост остановит – кто таков? Терпи, Никита, терпи. Я тебе вот что скажу: обороняться от врага надо войском. А один – кто ты супротив него? Вон, вчера, как навалились всей силой, да всей техникой, и – что? Какой он, немец, против такого огня? Видал ты его? Одно жареное мясо от него осталось. И то не разобрать, где человечина, а где конина. И не думай. Ишь, в голову забрал. А то я тебя вон котелком по башке.

– Детей жалко. А жена у меня, Кондратушка, первая красавица во всей округе. Такую сразу заприметят…

– Брось об этом и думать! Брось, говорю! Ох, и дурак же ты… А ну-ка, сымай брезент, чисти пулемет! О пулемете думать надо, а не о бабе.

В окопе завозились. Похоже, Никита действительно принялся драить «гочкис». А другой, которого Никита называл Кондратушкой, снова заговорил:

– Пополнение, видал, откуда прислали? Сибирь-матушка! Якуты! Ихние семьи далеко. И каково им тут