– Думаю, что нет. Там этого белья целые стопы. Одну смену возьмешь с собой.

Когда он вышел из ванной комнаты, одетый в белоснежное белье, она уже затолкала в печь его истлевшую гимнастерку и остальные лохмотья. А из кладовки она принесла альпийские ботинки на толстой подошве, охотничьи брюки, поношенную, изрядно потертую, но еще крепкую кожаную куртку на цигейковой подстежке и толстый свитер. Иван быстро переоделся.

– Сегодня спать можешь внизу, в подвале. Там тепло и сухо. А я подожду Армана, – сказала она. – Сумку твою я принесу попозже. Все переложишь в рюкзак. С рюкзаком тебе будет удобнее.

Они спустились в подвал.

– Ты можешь спать на моем матрасе. Здесь я сплю во время налетов, когда вверху страшно.

– А как же ты?

– Сегодня же нет налета. Я буду там, вверху. Посижу у окна. – Она поднесла свою свечу к его лицу и спросила: – Сколько тебе лет, Иван?

– Двадцать пять. Что, старовато выгляжу?

– У тебя есть брат?

– Да, есть. Санькой зовут. Младший.

– Я его знаю, – сказала она.

– Как? Он здесь?

– Нет. В октябре сорок первого он пришел в нашу деревню и зимовал у нас в Прудках. Все его звали Курсантом. Вы с ним очень похожи. Даже голоса. Но он выше тебя ростом.

– Точно, выше. Братень у меня гвардейского роста – метр восемьдесят два!

– Вначале он жил у нас в Прудках, у одной женщины. В примаках, как и все окруженцы. Потом ушел в лес, стал командиром партизанского отряда.

– Прудки? Что-то знакомое. Это где?

– На Варшавском шоссе между Юхновом и Малоярославцем.

– А мы с Санькой из Подлесного! Это же совсем недалеко! Расскажи, как он там, братень мой?

– Он с отрядом ушел. Мы зимовали на одном лесном хуторе. А он увел отряд к Вязьме. С ним уходил мой брат, Иванок. Потом вернулся. Их отряд почти весь погиб во время окружения.

– А Санька? Санька жив?

– Иванок о нем ничего не говорил. Значит, живой. Брат вспоминал только погибших.

– Санька учился в Подольске, в пехотно-пулеметном училище. Он был лейтенантом? Какие у него были петлицы?

– Нет, он был в курсантской одежде. И петлицы на нем были курсантские. И звали его, я ж говорю, Курсантом. В него Пелагея Бороницына влюбилась. У нее трое детей, муж на фронте, а она в вашего младшего брата влюбилась.

– Откуда ты знаешь?

– Вся деревня об этом знала.

– Расскажи, Шура, расскажи о нем еще что-нибудь. – Иван схватил девушку за плечи и начал тормошить.

– Иванок говорил, что Курсант очень хороший командир, что его все слушались. Они казаков в поле перебили. Вначале в поле, потом в деревне.

– Казаков?

– Да, полицейские у нас были казаки. Форму казачью носили. И гуторили с южным и украинским акцентом. Правда, не все. Вот с ними у нашего отряда была война. Казаки, когда захватили нашу деревню, требовали, чтобы им девушек отдали и молодых женщин. А наши не согласились. Ночью казаки перепились и уснули. Наши вошли в деревню… Никого не оставили. А потом нашу деревню сожгли. Иванок говорил, что Курсант очень метко стрелял из винтовки и убил многих немцев и казаков.

Шура задула его свечу и ушла. А он лег на матрац, набитый то ли соломой, то ли половой, и никак не мог уснуть. Перед глазами вставал то Санька, то отец, то будто он стреляет из своего пулемета по мотоциклистам и у него кончаются патроны в тот самый момент, когда мотоциклисты приблизились на расстояние верного выстрела…

Иван проснулся оттого, что услышал вверху голоса. Говорили по-немецки. Мужчина и женщина. Женский голос принадлежал Шуре. Сверху по ступенькам, ведущим вверх, лился свет наступившего дня. Сколько же он спал, что проспал утро? Иван замер, прислушался. Нет, мужской голос не был похож на голос Армана. Неужели Арман прислал кого-то другого? Иван держал связь только с ним. И Арман знал только Ивана. Француз сам выстраивал структуру подполья, объясняя это тем, что, если в одну из групп проникнет человек, завербованный гестапо или лагерной полицией, погибнет только эта группа. Он общался только с командирами групп. И командиры групп знали только его. Иван даже не знал, сколько групп, готовых уйти в горы, томится в бараках и заводских цехах.

В какое-то мгновение голоса вверху стали громче, и Иван понял, что открылась дверь. На ступенях колыхнулись тени. Мужчина что-то спросил. Он вдруг узнал этот голос, который ненавидел, как ненавидел все, что было связано с промозглым лагерным бараком на окраине Баденвейлера в продуваемой всеми ветрами пойме реки.

– Где он? – спросил немец. Но в голосе его не было той раздраженной надменности, с которой он обычно покрикивал на военнопленных.

Иван вскочил с лежанки. Перед ним стоял его лагерный вахман Керн.

Воронцов разбудил Веретеницыну и приказал осмотреть раненого.

– Откуда у нас раненый?

– В лесу нашли. Поторопись.

Они положили Балька возле костра на плащ-палатку. Веретеницына расстегнула его камуфляжную куртку, ощупала его и сказала:

– Он не ранен. У него вывих лопатки. И это – немец. Немцу вправляйте кости сами. Тут – ничего сложного.

– Веретеницына, ты лучше меня не зли. Делай свое дело.

– Ухаживать за немцем не входит в круг моих обязанностей.

Воронцов молчал. Нелюбин, видя такое дело, отошел в сторону: набрали баб на ответственные должности, вот и терпи ее капризы.

Веретеницына взглянула на Воронцова, поджала губы. Сказала:

– Мне нужны двое здоровых мужиков. Вроде вас, товарищ старший лейтенант.

Нелюбин шепнул Воронцову:

– Строгий у тебя хвершал, Воронцов. Одним глазом глянула, а сразу забраковала. – А про себя подумал: баба-то – яд. Такую рядом держать опасно. Как он с нею справляется?

Подошел Екименков. Вдвоем они принялись вправлять немцу лопатку на место. Тот вскрикнул и пришел в себя. Пот выступил на его лице. Вскоре он встал на ноги и посмотрел по сторонам. Увидев русских солдат, успокоился. Видать, все понял, куда попал.

– У вас был вывих плеча. Она доктор и вправила вам лопатку на место. Теперь вы здоровы. Обморожений и ранений, кроме небольших царапин и ушибов, у вас нет. Доктор обработала все ваши царапины. – Воронцов говорил медленно, стараясь правильно произносить слова. Сказав о докторе, кивнул на Веретеницыну.

Немец внимательно посмотрел на нее и в изумлении произнес какую-то фразу.

– Что он бормочет? – спросила Веретеницына.

– Он сказал: «оленуха».

– Это что такое?

– Самка оленя.

– Корова, что ли? Да пошел он!..

Немец снова заговорил.

– Он говорит, что наблюдал за тобой. Из каменного сарая в деревне. Ты вытаскивала раненых. В соснах. Раненых было двое. Ты тащила их по очереди. Он и его товарищи любовались тобой. Они решили не стрелять. Один из его товарищей, которого уже нет в живых, назвал тебя оленухой. Ты заботилась о