его деньгами, ослепительно хорошенькая в своих красивых нарядах. Настали времена, отвечавшие духу Скарлетт, — времена разнузданной, кричащей безвкусицы, пышно разодетых женщин, пышно обставленных домов, изобилия драгоценностей, лошадей, еды, виски. Когда Скарлетт — что случалось нечасто — задумывалась над этим, она понимала, что ни одна из ее новых знакомых не могла бы называться «леди» по строгим критериям Эллин. Но она уже не раз нарушала принципы Эллин после того далекого дня, когда, стоя в гостиной Тары, решила стать любовницей Ретта, и нельзя сказать, чтобы теперь ее часто мучила из-за этого совесть.

Возможно, эти ее новые друзья и не были, строго говоря, леди и джентльменами, но, как и с новоорлеанскими друзьями Ретта, с ними было так весело! Намного веселее, чем со смиренными, богобоязненными поклонниками Шекспира — ее прежними друзьями в Атланте. А если не считать краткого медового месяца, она ведь так давно не веселилась. И так давно не чувствовала себя в безопасности. Теперь же, когда она познала это чувство, ей хотелось танцевать, играть, вдоволь есть и пить, одеваться в шелка и атлас, спать на пуховой постели, сидеть на мягких диванах. И всему этому она отдавала дань. Поощряемая снисходительностью Ретта, — а он только забавлялся, глядя на нее, — освободившись от запретов, сковывавших ее в юности, освободившись даже от недавно владевшего ею страха перед бедностью, она позволяла себе роскошь, о которой давно мечтала, — роскошь поступать так, как хочется, и посылать к черту всех, кому это не по душе.

Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто своим образом жизни бросает откровенный вызов благопристойному обществу, — у игрока, мошенника, политического авантюриста, — словом, у всех, кто процветает за счет хитрости и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости переступила все границы.

Она, не задумываясь, дерзила своим новым друзьям — республиканцам и подлипалам, но ни с кем не держалась так грубо или так вызывающе, как с гарнизонными офицерами-янки и их семьями. Из всей разнородной массы, прихлынувшей в Атланту, она не желала терпеть и принимать у себя лишь военных. Она даже всячески изощрялась, чтобы попренебрежительнее обойтись с ними. Не одна Мелани не могла забыть, что значил синий мундир. Этот мундир с золотыми пуговицами всегда воскрешал в памяти Скарлетт страхи, пережитые во время осады, ужасы бегства, грабежи и пожары, страшную бедность и невероятно тяжелый труд в Таре. Теперь, став богатой, сознавая, что ей многое позволено благодаря дружбе с губернатором и разными влиятельными республиканцами, она могла вести себя резко и грубо с любым синим мундиром, который встречался на ее пути. И она была резка и груба.

Однажды Ретт как бы между прочим заметил, что большинство мужчин, которые приходят к ней в гости, еще совсем недавно носили те же синие мундиры, но она возразила, что янки для нее лишь тогда янки, когда на них синий мундир. Ретт сказал: «Последовательность — редкая драгоценность», — и пожал плечами.

Ненавидя синие мундиры, Скарлетт любила задирать тех, кто их носил, и получала тем большее удовольствие, чем больше озадачивала своим поведением янки. Офицеры гарнизона и их семьи имели право удивляться, ибо это были, как правило, спокойные, воспитанные люди, которые жили одиноко во враждебном краю, жаждали вернуться к себе на Север и немного стыдились того, что вынуждены поддерживать правление всяких подонков, — словом, это были люди куда более достойные, чем те, с кем общалась Скарлетт. Жен офицеров, естественно, озадачивало то, что ослепительная миссис Батлер пригрела у себя эту вульгарную рыжую Бриджет Флэгерти, а их всячески оскорбляла.

Впрочем, даже и тем, кого привечала Скарлетт, приходилось немало от нее терпеть. Однако они охотно терпели. Для них она была олицетворением не только богатства и элегантности, но и старого мира с его старинными именами, старинными семьями, старинными традициями — мира, к которому они так жаждали приобщиться. Старинные семьи, с которыми они мечтали познакомиться, возможно, и знаться со Скарлетт не желали, но дамы из новой аристократии понятия об этом не имели. Они знали лишь, что отец Скарлетт владел большим количеством рабов, ее мать была из саваннских Робийяров, а ее муж — Ретт Батлер из Чарльстона. И этого было для них достаточно. Скарлетт открывала им путь в старое общество, куда они стремились проникнуть, — общество тех, кто их презирал, не отдавал визитов и сухо раскланивался в церкви. В сущности, Скарлетт не только открывала им путь в общество. Для них, делавших лишь первые шаги из безвестности, она уже была обществом. Дутые аристократки, они не видели — как, кстати и сама Скарлетт, — что она такая же дутая аристократка. Они мерили ее той меркой, какой она сама мерила себя, и немало от нее терпели, смиряясь с ее высокомерием, ее манерами, ее вспышками раздражения, с ее наглостью и с откровенной, неприкрытой грубостью ее замечаний, если они совершали оплошность.

Они так недавно стали кем-то из ничего и были еще так не уверены в себе, что отчаянно боялись показаться недостаточно рафинированными, дать волю своему нраву или резко ответить: а вдруг подумают, что они вовсе и не леди. Им же во что бы то ни стало хотелось быть леди. Вот они и строили из себя этаких деликатных, скромных, наивных дам. Послушать их, можно было подумать, что они бесплотны, не отправляют естественных нужд и понятия не имеют об этом порочном мире. Никому бы и в голову не пришло, что рыжая Бриджет Флэгерти, чья белая кожа оставалась белой, невзирая на яркое солнце, а ирландский акцент был густым, как патока, украла сбережения своего отца, чтобы приехать в Америку, где стала горничной в нью-йоркском отеле. А глядя на хрупкую восторженную Сильвию Коннингтон (бывшую Красотку Сэйди) и на Мэйми Барт, никто бы не заподозрил, что первая выросла на Бауэри над салуном своего отца и во время наплыва клиентов помогала в баре, а вторая, судя по слухам, подвизалась прежде в одном из публичных домов своего мужа. О нет, теперь это были неясные, хрупкие создания.

Мужчины же хоть и нажили деньги, однако не так быстро обучились новым манерам, а возможно, просто поплевывали на требования новой знати. Они много пили на вечерах у Скарлетт — даже слишком много, — и в результате после приема гость — другой неизменно оставался на ночь. Пили они совсем иначе, чем те мужчины, которых знала Скарлетт в юности. Они становились отталкивающими, глупыми, отвратительными сквернословами. А кроме того, сколько бы она ни ставила плевательниц у всех на виду, наутро после приема ковры неизменно изобиловали следами от табачной жвачки.

Скарлетт презирала этих людей и в то же время получала удовольствие от общения с ними. И поскольку она получала удовольствие, то и наполняла ими дом. А поскольку она их презирала, то без стеснения посылала к черту, как только они начинали ее раздражать. Но они со всем мирились.

Они мирились даже с ее супругом, что было куда труднее, ибо Ретт видел их насквозь и они это знали. Он, не задумываясь, мог, что называется, раздеть их догола даже в своем доме — да так, что им и отвечать было нечего. Не стесняясь того, какими путями он сам пришел к богатству, он делал вид, будто думает, что и они не стесняются своих корней, и потому при любой возможности касался таких предметов, которые, по общему мнению, лучше было вежливо обходить молчанием.

Никто не мог предвидеть, когда ему вздумается весело бросить за кружкой пунша: «Ральф, будь я поумнее, я нажил бы состояние, как ты, — продавая акции золотых приисков вдовам и сиротам, вместо того чтобы прорывать блокаду. Оно куда безопаснее». Или: «Эй, Билл, я смотрю, у тебя новые лошади появились. Продал еще несколько тысчонок акций несуществующих железных дорог? Хорошо работаешь, мальчик!» Или: «Поздравляю, Эймос, с получением контракта от штата. Жаль только, что тебе пришлось столько народу подмазать, чтоб добиться его».

Дамы считали Ретта отвратительно, невыносимо вульгарным. Мужчины за его спиной говорили, что он свинья и мерзавец. Словом, новая Атланта любила Ретта не больше, чем старая, а он, как и прежде, даже не пытался наладить с ней отношения. Он следовал своим путем, забавляясь, всех презирая, глухой к претензиям окружающих, настолько подчеркнуто любезный, что сама любезность его выглядела как вызов. Для Скарлетт он по-прежнему являлся загадкой, но загадкой, над которой она больше не ломала голову. Она была убеждена, что ему ничем и никогда не потрафить; он либо очень чего-то хотел, но не мог получить, либо вообще ничего не хотел и плевал на все. Он смеялся над любыми ее начинаниями, поощрял ее расточительность и высокомерие, глумился над ее претензиями и… платил по счетам.