низшего слоя сделает это за него.
Так что одним летним утром я проснулась в совершенно опустевшем здании. Из коридоров, в которых всегда было оживленно, не доносилось эха шагов, не слышны были ни объявления, ни звон часов; даже кондиционеры были выключены. С крыши было видно, что мегаполис дымится и кишит движением, как обычно, и роящиеся авиетки, оставляя за собой полоски пара, испещряли небо, но в кампусе стало намного спокойнее, чем обычно. Его стоянки для фордов наполовину опустели. Под жарким солнцем строители заново мостили овальную площадь. Взглянув на календарь на своем сони, я узнала, что начались каникулы. Заперла дверь в лабораторию на засов, а сама укрылась в прихожей.
Значит, на протяжении пяти недель вы ни разу не ступали за пределы лаборатории Бум-Сука? Ни единого раза?
Ни единого. Понимаете ли, я боялась разлучиться со своим сони. Каждый девятый день дверь в лабораторию проверял охранник из службы безопасности. Иногда я слышала, как в смежной лаборатории возится Гиль-Су Нун. Больше ничего. Шторы я держала опущенными, а по ночам не включала соляры. У меня было достаточно Мыла, чтобы растянуть его на все это время.
Но это же пятьдесят дней непрерывного одиночного заточения!
Пятьдесят великолепных дней, Архивист, Мой разум путешествовал по всем измерениям нашей культуры — в длину, в ширину и в глубину. Я поглотила двенадцать основополагающих книг — «Семь диалектов» Чен Ира, «Основание Ни-Со-Копроса» Первого Председателя, «Историю Столкновений» Адмирала Йена; ну, вы знаете список. Индексы в не подвергавшихся цензуре «Комментариях» привели меня к тем мыслителям, что жили до Столкновений. Библиотека, разумеется, отказывала во многих загрузках, но мне улыбнулась удача с двумя Оптимистами, переведенными с позднеанглийского, Оруэллом и Хаксли,[157] а также с «Сатирами на демократию» Вашингтона.
И вы по-прежнему оставались диссертационным экземпляром Бум-Сука — якобы, — когда он вернулся на второй семестр?
Да. Наступила моя первая осень. Я тайком собрала коллекцию пламенеющих листьев, которые нанесло на крышу Факультета. Осень сама состарилась, и мои листья потеряли свою окраску. Ночи стали ледяными; потом даже в часы дневного света сделалось морозно. Бум-Сук по большей части целыми днями дремал на разогретом ондоле[158] и смотрел 3-мерку. Из- за сомнительных инвестиций, которые он делал на протяжении всего лета, мой аспирант потерял множество долларов и, поскольку отец отказывался оплатить долги, был подвержен вспышкам раздражительности. Единственная моя защита от этих его приступов состояла в безмысленном поведении.
А что вы почувствовали, когда пошел снег?
Ах да, снег. Первые снегопады случились в прошлом году очень поздно, только в первую ночь двенадцатого месяца. Проснулась в полутьме и, завороженная, смотрела на снежинки, которые ореолом окружали Новогодних фей, украшавших окна во двор: чарующе, Архивист, чарующе. Подлесок под заброшенной статуей во дворе прогнулся под тяжестью снега, а сама статуя приобрела комичную величественность. В прежней своей камере я могла наблюдать за снегопадом, а здесь мне очень этого не хватает. Снег в полусвете становится лиловым, словно след от удара, — такое чистое утешение.
Вы, Сонми, говорите иногда словно эстетка.
Возможно, те, кто лишен красоты, воспринимают ее наиболее тонко, на уровне инстинкта.
Значит, примерно теперь в вашем рассказе должен появиться доктор Мефи?
Да, в Канун Секстета. В ту ночь тоже шел снег. Бум-Сук, Мин-Сик и Фан вломились в лабораторию около двадцати часов, найки у них были обледенелыми, а сами они раскраснелись от наркотиков и корчились от смеха. Просто-таки сгибались пополам. Я была в прихожей и едва успела спрятать свой сони: помню, я читала тогда «Республику» Платона. На Бум-Суке была академическая шапочка, а Мин-Сик стискивал корзину с пахнувшими мятой орхидеями, которая была размером с него самого. Он швырнул их мне со словами: «Лепестки для Спуни, Спонни, Сонми, как ее там…»
Фан обыскал шкаф, в котором Бум-Сук держал свой соджу,[159] и швырнул три бутылки через плечо, причитая, что все сорта — это собачья моча. Две бутылки поймал Мин-Сик, но третья вдребезги разбилась о пол, вызвав приступы смеха. Бум-Сук замахал на меня руками: «Убери это, Зол'шка!» — а затем умиротворил Фана, сказав, что откроет бутылку самой лучшей выпивки, потому как Секстетные Каникулы бывают только раз в году.
К тому времени, как я подмела всё стеклянные осколки, Мин-Сик нашел на 3-мерке разухабистый порнодисней. Они смотрели его со смаком, свойственным экспертам, пререкаясь относительно его достоинств и реализма и распивая свой чудесный соджу. Их опьянение в ту ночь было чрезмерным, особенно у Фана, и мне стало не по себе. Я удалилась в прихожую, откуда слышала, как к двери лаборатории подходил Гиль-Су Нун, просивший гуляк быть поспокойнее. Я стала подглядывать.
Мин-Сик высмеивал очки Гиль-Су, спрашивая, почему его семья не может найти доллары, чтобы исправить его близорукость. Бум-Сук обратился к Гиль-Су так:
— А засунь-ка ты свою башку себе в задницу, коль желаешь мира и спокойствия, когда весь цивилизованный мир празднует Секстет!
Отсмеявшись, Фан заговорил о том, что попросит отца, и тот прикажет провести налоговую проверку клана Нунов. Гиль-Су Нун кипел от злости, стоя в дверном проеме, пока троица чиновных не выставила его своими самодовольными фразочками и дальнейшими издевательствами.
Кажется, Фан был у них заводилой.
Да, заводилой был именно он. Он умел вскрывать чужие недостатки и таким образом использовать их в своих целях. Не сомневаюсь, что теперь он с большим успехом ведет юридическую практику в одной из Двенадцати Столиц. В ту ночь он сосредоточился на поношении Бум-Сука, помахивая бутылкой с соджу в сторону кодака с мертвым снежным леопардом и вопрошая, насколько вялыми по геному создавались жертвы для туристов.
Гордость Бум-Сука была воспламенена. Он резко ответил, что охотился только на тех животных, чья злобность по геному была увеличена. Вдвоем с братом они часами выслеживали этого снежного барса в долине Катманду, пока загнанное в угол животное не прыгнуло, метясь в горло его брату. Бум-Сук сделал единственный выстрел. Стрела вошла зверю в глаз, когда тот был в прыжке.
Услышав это, Фан и Мин-Сик несколько мгновений изображали благоговение, а потом скорчились от пронзительного смеха. Мин-Сик топал по полу, повторяя: «Ох, Ким, ну какой же ты мешок с дерьмом!», «Ох, Ким, ну какой же ты мешок дерьма!». Фан уставился на кодак с более близкого расстояния и заметил, что он паршиво отретуширован.
Бум-Сук торжественно нарисовал на синтетической дыне подобие лица, написал на его лбу «Фан» и установил плод на стопку журналов у двери. Затем взял со стола свой арбалет, отошел к дальнему окну и прицелился.
— Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! — возопил Фан и возразил, что дыня отнюдь не раздерет стрелку глотку, если тот промахнется, так что уровень стресса неадекватен. После этого Фан жестом велел мне встать возле двери.
