Кавендиш, знакомое имя, Кавендиш, кто такой этот Кавендиш? Где я? Я пытаюсь спросить у нее, но могу лишь повизгивать, словно кролик Питер,[169] сброшенный со шпиля кафедрального собора в Солсбери. Темнота заключает меня в свои объятия. Слава богу.
Номер шесть. Шестое ноября. Здесь я уже просыпался. Картинка, изображающая коттедж с крытой соломой крышей. Текст на корнуэльском или друидском. Трубка из болта исчезла. Чем-то воняет. Интересно, чем? Икры мои подняты, и афедрон мой проворно подтирают какой-то мокрой холодной тряпкой. Экскременты, фекалии, избытки, комки, пятна… бе-е. Я что, сел на тубу с этой дрянью? О. Нет. Как я до этого докатился? Я пытаюсь избавиться от мокрой тряпки, но мое тельце только подрагивает. Истощенный автомат смотрит мне в глаза. Это она. Брошенная любовница? Она страдает от недостатка витаминов. Ей надо есть больше фруктов и овощей, у нее воняет изо рта. Но она, по крайней мере, способна управлять своей моторикой. По крайней мере, она может ходить в уборную. Сон, сон, сон, приди и освободи меня.
«Память, говори».[170] Нет, ни единого слова. Моя шея шевелится. Аллилуйя. Тимоти Лэнгленд Кавендиш может отдавать приказы своей шее, и к нему вернулось его имя. Седьмое ноября. Я вспоминаю вчера и вижу завтра. Время — это не стрела, не бумеранг, но гармошка. Чувствую пролежни. Сколько дней я здесь пролежал? Мимо. Сколько лет Тиму Кавендишу? Пятьдесят? Семьдесят? Сто? Как ты можешь не помнить своего возраста?
— Мистер Кавендиш?
Чье-то лицо поднимается к мутной поверхности.
— Урсула?
Женщина всматривается.
— Урсула была вашей супругой, мистер Кавендиш? — (Не доверяй ей.) — Нет, это я, миссис Джадд. У вас был удар, мистер Кавендиш. Вы понимаете? Микроинсульт.
«Когда это случилось?» — пытаюсь я спросить. Получается:
— Агд-т-суучсь.
Она мурлычет:
— Вот почему все как бы наизнанку. Но не тревожьтесь, доктор Кверхен говорит, что мы делаем большие успехи. Никаких ужасных больниц нам не потребуется!
Удар? Ударный? Ударить меня? У Марго Рокер был удар. Марго Рокер?
Кто вы такие, люди? «Память, ты старая сука».
Три зарисовки, помещенные выше, предназначены для тех счастливых читателей, чья психика никогда не раздроблялась вдребезги лопающимися в их мозгу капиллярами. Восстановление Тимоти Кавендиша из этих осколков было подобно толстовскому редактированию своих текстов — даже для того, кому некогда удалось ужать девятитомную «Историю гигиены полости рта на острове Уайт» до всего-то семисот страниц. Воспоминания отказывались вставать на место — или же вставали, но не склеивались с остальными. Даже спустя несколько месяцев откуда мне было знать, не осталась ли значительная часть меня безвозвратно утерянной?
Удар мой был относительно легким, это правда, но последовавший за ним месяц был самым мучительным в моей жизни. Говорил я спазматически. Руки были мертвы. Невозможно было подтереть собственную задницу. Разум блуждал в тумане, однако осознавал свою беспомощность и стыдился этого. Я не мог заставить себя задать доктору, сестре Нокс или миссис Джадд простые вопросы: «Кто вы?»; «Мы с вами знакомы?»; «Куда я отсюда попаду?» Вместо этого я постоянно просил позвать миссис Лэтем.
Баста! Кавендиша послали в нокдаун, но отнюдь не в нокаут. Когда по «Страшному Суду Тимоти Кавендиша» будут ставить фильм, то советую тебе, глубокоуважаемый режиссер (которого я рисую себе энергичным шведом в свитере с высоким воротником, по имени Ларс), передать этот ноябрь монтажом типа «тренировка боксера перед ответственным боем». Мужественный Кавендиш, безропотно принимающий инъекцию за инъекцией. Любопытный Кавендиш, заново открывающий для себя язык. Одичалый Кавендиш, вновь приручаемый доктором Кверхеном и сестрой Нокс. Усердный Кавендиш, бредущий на ходунках. (Постепенно я перешел на трость, которой пользуюсь и по сей день. Вероника сказала, что она придает мне вид Ллойда Джорджа.) Кавендиш, подобно Карлу Сагану,[171] летящий на одуванчиковом семени. Пребывая под анестезией амнезии, Кавендиш, можно сказать, был достаточно доволен жизнью.
Потом, Ларс, должен последовать зловещий аккорд.
Только что начались «Шестичасовые новости» первого декабря (перед этим был показан календарь Рождественского поста и всех церковных праздников на месяц). Я сам себя кормил банановым пюре со сгущенным молоком, и при этом ничего не ронял себе на слюнявчик. Мимо прошла сестра Нокс, и все мои собратья-сумасшедшие примолкли, словно певчие птички в тени ястреба.
Нежданно-негаданно пояс целомудрия, сковывавший мою память, был расстегнут и снят.
Пожалуй, я предпочел бы, чтобы этого не случилось. Мои «друзья» по «Дому Авроры» были слабоумными мужланами, которые с ошеломляющей бессмысленностью жульничали при игре в «эрудит» и относились ко мне хорошо только потому, что в Стране Умирающих самый Ослабленный является их общей линией Мажино,[172] ограждающей от Непобедимого Фюрера. Мой мстительный брат продержал меня в заточении целый месяц, из чего с очевидностью следовало, что никакого розыска в масштабе всей страны не велось. Побег мне придется осуществлять собственными силами, но как оторваться от этого мутанта-землекопа, Уизерса, если на то, чтобы пробежать пятьдесят ярдов, требуются четверть часа? Как перехитрить Нокс из Черной лагуны,[173] если я не могу вспомнить даже своего почтового индекса?
О, ужас, ужас. Банановое пюре застряло у меня в горле.
Мои чувства снова взошли на престол, и я наблюдал за всеми декабрьскими ритуалами человека, природы и животных. В первую неделю декабря пруд покрылся льдом, по которому с отвращением стали кататься утки. «Дом Авроры» по утрам замерзал, а к вечеру изнемогал от жары. Бесполая работница обслуги, которую, что неудивительно, звали Дейдра, развешивала на электропроводке фольговую мишуру, но током ее так и не убило. Появилось пластиковое дерево в обернутом крепом ведерке. Гвендолин Бендинкс организовала соревнования по перетягиванию бумажной цепочки, в которых с охотой приняли участие все Неумершие, причем обе команды не осознавали иронии этого образа. Неумершие шумно провозглашали себя первооткрывателями Рождественского календаря, это было привилегией, дарованной им Бендинкс, — так королева раздает милостыню на страстной неделе:
— Слушайте все: миссис Биркин нашла нахального снеговика, разве это не поразительно?
Нишей выживания для нее и Уорлока-Уильямса было служение сестре Нокс в качестве овчарок. Мне вспоминались «Утонувшие и спасенные» Примо Леви.[174]
Доктор Кверхен был одним из тех Высокомерных Ослов, удостоенных академических наград, каких можно встретить в образовательных, правовых или медицинских учреждениях. Он появлялся в «Доме Авроры» дважды в неделю, а если, будучи пятидесяти пяти или около того лет, в карьере своей так и не нашел подтверждения пророчеству, что заключалось в его фамилии, виной тому были мы, проклятые препятствия на пути всех Эмиссаров Здравоохранения — больные. Я отверг возможность привлечь его в союзники, стоило мне только его увидеть. Не годились на эту роль ни приходящие подтиральщицы, ни мойщицы, ни стряпухи — ведь, пренебрегая одной из своих обязанностей, всем им пришлось бы рисковать своим высоким общественным положением.
Нет, в «Доме Авроры» я застрял основательно. Часы без стрелок. «Свобода!» — это бессмысленная побрякушка нашей цивилизации, но только те, кто ее лишен, имеют хотя бы малейшее представление о том, что такое на деле эта штуковина.
За несколько дней до Дня Рождения нашего Спасителя к нам на микроавтобусе приехали детки из частной школы, чтобы петь рождественские гимны. Неумершие пели вместе с ними, путая слова и гремя костями, и этот гам вывел меня из себя, он даже не был смешным. Я ковылял по «Дому Авроры» в поисках
