увереннее, веселее почувствовала себя, будто услышала бодрый насмешливый голос Павла.
Идти можно не торопясь, время еще раннее. Зоя несколько раз останавливалась, отдыхала. Неподалеку от Петрищева речка раздваивается, убегает в сторону какой-то приток. А сама Таруса делается столь маленькой, что ее можно перешагнуть. Зоя узнала эти места, здесь они были с Борисом. Но следов никаких не осталось, все замело.
Лес чопорный, строгий: деревья не шелохнутся, чтобы не осыпался белый наряд. Особенно красивы елки, ровной цепочкой выстроившиеся вдоль просеки. Пышные и горделивые, они словно скрывают какие-то тайны под густыми ажурными лапами.
Зоя помедлила бы еще, полюбовалась, но у нее начали мерзнуть ноги. В сапогах хорошо по натоптанному, по дорогам ходить, когда только подошвы снега касаются. А если снег по щиколотку, он холодит и через носок, и через портянку. Зоя потопталась, попрыгала и решила — пора!
На этот раз с опушки хорошо просматривалась окраина деревни. Несколько добротных высоких домов и сараи, повернутые глухой стеной к лесу. Три или четыре длинных сарая стояли особняком, на отлете, до них было ближе, чем до изб. Подобраться легче, и загораживали они от наблюдения из деревни.
«Сбегаю!» — повторила Зоя понравившееся слово.
Туда — осторожно, а там — быстро. Облить бревна горючей смесью, поджечь и сразу назад. Только вот пальто мешает, ноги путаются, когда летишь опрометью. Может, повесить его пока здесь на сучок? И вернуться по своим следам.
Так она и сделала: сняла пальто, оставшись в теплой куртке. За спиной — тощий мешок. В кармане бутылка с горючкой. В другом — спички. Наган сунут за пазуху. Ну, кажется, все.
Еще раз оглядела деревню Пустынно, нигде ни огонька. Чуть слышны какие-то выкрики Над трубой крайнего дома поднимался дым… Морозный вечер, одинокость. Шагнешь из-за деревьев — и тебя могут увидеть. Там, в Петрищеве, много солдат, расставлены часовые. Немцы озлоблены, насторожены после вчерашних пожаров. Но все равно надо идти. Кроме нее, задание выполнить некому.
Зоя обогнула поваленный ствол старой березы и быстро пошла по открытому полю.
Какое же чувство долга, какое мужество нужно было иметь, чтобы самой, без приказа, отправиться навстречу смертельной опасности! Цель важная, но ведь и риск очень велик!
Уже одно это было высочайшим подвигом духа!
Проживал в Петрищеве некто Свиридов С. А. — мужичонка вздорный, считавшийся непутевым и даже вредным. Приехал он откуда-то из Белоруссии, к крестьянскому труду не приобщился, вкалывал на торфоразработках, с местными жителями почти не общался. Норовил взяться где полегче, но урвать побольше. А вредность его происходила от пристрастия к выпивке. Посули бутылку — на любую пакость готов. И ворота дегтем вымажет, и обругает несправедливо при всем честном народе, и любую ложь засвидетельствует.
Если появлялось районное начальство, Свиридов околачивался подле него, готовый сбегать, куда пошлют, или подать-принести. Соображал, значит: у руководства всегда выпить найдется, а люди, умеющие услужить, начальству нужны.
К фашистам прибился в первый же день, как только они вошли в Петрищево. То сена лошадям принесет, то воды, то печку истопит. А немцы ему — стакан до самого верха. Этого добра у них было в достатке — захватили склад на железнодорожной станции. Так и не протрезвлялся Свиридов недели две, ходил с блаженной улыбкой, выискивая, чем бы еще пособить щедрым хозяевам.
Вместе с гитлеровцами спасал он от огня конюшню, подожженную ночью, даже в пламя кидался, выводя рыжих германских коней. Тогда и приметил его фашистский офицер. А приметив, велел ставить по вечерам в дозор, чтобы до полуночи ходил и поглядывал, не подбирается ли кто к деревне. За это — поллитра.
Свиридов тут же выразил желание дежурить и вторую половину ночи, ежели дадут другую бутылку. Но офицер не согласился. Бутылки-то не жаль, но сообразил немец: после первого причастия надежды на сторожа будет мало. Пусть свой солдат померзнет, это надежней.
На границе осени и зимы день хмур, короток. Вечер долгий — а делать нечего. Едва стемнело, немецкие солдаты завалились дрыхнуть. Минувшая ночь была суматошной, с пожарами — не выспались. Свиридов натянул старый тулуп, за десяток лет изношенный колхозным сторожем, сунул ноги в растоптанные валенки, нахлобучил бесформенную, протершуюся до мездры шапку и поплелся нести службу.
Снегопад очистил воздух, он был прозрачен и звонок, дышалось легко. И чем дальше, тем сильнее морозило. Над снежным полем вроде бы струилось голубое сияние. А за полем, за нетронутой белой целиной, черными утесами громоздился лес.
Прохаживаясь от избы к избе, Свиридов громко сморкался и кашлял, чтобы немцы слышали — не спит дозорный. И посмеивался, предвкушая удовольствие: часок-другой, и вот она, заветная бутылочка под соленые огурцы. И под консервы — две банки спер он у зазевавшегося немецкого шофера.
Заглянул в конюшню, послушал, как хрупают овсом лошади. Соблазнительно было зайти, укрыться от ветра. Но пересилил это желание, отправился дальше.
Посмотрел на чистое поле — и аж глаза протер: там, где лес углом выпирал к деревне, по нетоптанному снегу шел человек! Свиридов сразу определил — не местный. Нет такого в Петрищеве. Да и к чему бы местному-то красться по задворкам, а не шагать по дороге?!
Кинулся в дом, где мерцал огонек. Унтер — караульный начальник — сидел возле лампы. На хозяйской кровати, на лавках и на печи похрапывали солдаты. Свиридов замахал руками, показывая: какой-то, мол, хрен прет из леса!
Немец балбес никак не мог взять в толк, зачем прибежал дозорный. Свиридов разозлился на него, крикнул в полный голос:
— Партизаны! Пу-пу!
Солдат как пружиной подбросило. Гавкали что-то по-своему, хватали оружие.
— Wo? Wieviel?[4] — спрашивал побледневший унтер. Свиридов пальцем показал: один партизан, не робейте. Шевелитесь живей!
Унтер выхватил пистолет и велел трем дюжим солдатам следовать за ним. Пошел и Свиридов, но малость позади.
Прячась за углом конюшни, фашисты разглядывали приближавшегося. Был он худ — узкоплечий подросток. На ногу спор и, наверно, решителен: шагал быстро, не озираясь по сторонам.
Все ближе скрип снега под каблуками. Вот уж и дыхание слышно. Унтер опять выглянул из-за угла. Человек возле стены наклонился.
— Halt![5] — ошеломляюще гаркнул унтер и одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние. Человек вскинулся, оттолкнул немца, но тот был сильнее. Рванул за плечо, вывертывая назад руку, и удивился, какая она тонкая, по-детски хрупкая.
Партизан дергался, бился, пытаясь освободиться, но солдаты уже скрутили его веревкой. Шапка слетела с головы, обнажив коротко постриженные темные волосы. Унтер глянул в лицо и не смог скрыть удивления:
— Frau![6]
Услышав этот возглас, подбежал Свиридов, для безопасности державшийся в стороне. Присмотрелся и аж плюнул с досады. Надеялся, что опасный партизан попался, немцы дополнительную плату дадут. А оказалось — девка, подросток. Откуда только ее принесло! Не разживешься!
Гитлеровцы потащили упиравшуюся пленницу в штаб, а Свиридов, шаркая валенками, поплелся следом. Может, все-таки перепадет что-нибудь от офицера за надежную службу?[7]
В вооруженных силах гитлеровской Германии имелась только одна кавалерийская дивизия. Использовалась она не целиком как боевое соединение, а отдельными подразделениями и лишь там, где возникала особая необходимость. Готовя новое наступление восточнее Можайска, фашистское командование перебросило сюда несколько эскадронов: кавалеристы должны были действовать в лесисто- болотистой местности, недоступной для техники. Один из этих эскадронов как раз и расположился в
