Мать, прежде никогда не замечавшая Сони и равнодушная к Мите, теперь гордилась тем, что жених ее дочери – «настоящий мужчина, лучший представитель христолюбивого русского воинства».
Дамы вокруг захлопали, некто в пенсне принялся усердно лобызать Соне руку. «Все как будто с ума сошли, – расстроенно подумала Соня. – Вот и мама тоже...»
– Вы учитесь? – поинтересовался кто-то из гостей.
– Нет уже. Гимназию я закончила, теперь записалась на курсы сестер милосердия. В октябре пойду на занятия, – вежливо сказала Соня.
Ее ответ произвел новую волну восторга – дамы заахали, стали по очереди обнимать ее, некто в пенсне норовил чмокнуть в щеку, «на правах друга семьи»...
Больше на те вечера Соня старалась не приходить – ей показалось глупым тратить столько времени на пустые разговоры и пересказы газетных сводок. Все это было как-то и неискренне, и ненужно, словно эти люди разговорами о патриотизме хотели спрятать свою никчемность.
И сама Соня меньше всего думала о патриотизме, когда записалась на курсы, – просто надо было заполнить чем-то пустые дни. Пустые – без Мити.
Что же касается отца, то тот с приходом войны потерял свою былую вальяжность, стал раздражителен и растерян. Профессия женского доктора вызывала в эти дни иронические усмешки, хотя в услугах Петра Глебовича нуждались не меньше.
Военные были чрезвычайно популярны, и теперь, если б кто узнал, что Венедиктов против брака своей дочери с военным, к тому же находящимся на передовой, его подвергли бы немедленному и беспощадному осуждению.
Соня могла спокойно переписываться с Митей. Некоторые из подруг бешено завидовали ей – ну как же, невеста фронтовика... Трагично, романтично, патриотично!
Но потом, с течением времени, все как-то стало меняться вокруг.
Во-первых, война и не думала заканчиваться. Скорее даже наоборот – она захватывала все большее количество стран и людей, она была слишком кровавой и тяжелой, чтобы мечтать о скором военном параде по Унтер-ден-Линден.
Во-вторых, в ней не было ничего красивого и романтичного – Соня поняла это, как только стала работать в госпитале и беспощадная правда открылась ей. Война – это грязь и кровь. Оторванные ноги и развороченные минами животы. Изуродованные осколками лица... И запах. Тяжкий запах смерти, которым пропитался военный госпиталь.
Она все время, непрерывно, думала о Мите – как он там, как выдерживает все это? Уж если ей тяжело, как тяжело ему...
Но он писал ей странные, очень легкие, веселые письма. Несколько раз присылал фотографические карточки – он в военной форме на фоне окопов, над горизонтом курится какой-то дым. Один и в окружении сослуживцев, среди которых был и Макс Эрден. На первый взгляд
В Москве были немецкие погромы. То и дело происходили митинги и демонстрации. Потом вдруг пропал хлеб в булочных.
Стали говорить, что правительство не справляется со своими задачами, что царь – просто пешка в руках своих министров, много сплетен было о Распутине. Все говорили, что тот губит царскую семью. Потом Распутина убили, но легче не стало.
Одна из зим была особенно тяжелой, армию преследовали неудачи, перебои с продовольствием пугали население городов.
Работая в госпитале, Соня видела, как солдаты ненавидят офицеров – пожалуй, даже сильнее, чем противника. Правда, было за что – многие из офицеров заслуживали это, вели себя по отношению к солдатам хамски и жестоко, интендантствующий состав не раз изобличали в воровстве. Ржавые ружья и гнилые, рассыпающиеся в руках шинели... Многие нажились на этой войне.
А с февраля началось...
Забастовка в Петрограде. Революция. Николай Второй отрекся от престола. К власти пришло Временное правительство во главе с Керенским... Все ждали Учредительного собрания и надеялись на какие-то невиданные перемены. Но потом эйфория стала спадать.
– Ехать к чертовой бабушке из этой страны! – как-то в раздражении закричал Петр Глебович, отшвырнув от себя газету. – Соня, Эмма, собирайтесь!
Как ни странно, тяжелые времена вдруг сплотили отца и мать. Эмма Генриховна, напуганная Февральской революцией, враз растеряла свой патриотизм и согласилась – надо ехать. Зачем жить в стране, где в булочных нет белого хлеба?..
«Милая Сонечка, у меня все хорошо, я жив-здоров. Не знаю, о чем еще писать тебе, потому что скоро приеду. Правда, ненадолго – на день-два, по делам службы, но все равно, с нетерпением жду этой встречи. Сколько-то времени сможем провести вместе. Ты меня еще не забыла?.. Всегда твой Митя».
Когда Соня прочитала это письмо, то едва устояла на ногах. Придвинула к себе стул, упала на него. Митя... Она увидит его!
– Папа, я никуда не поеду.
– Ты с ума сошла...
– Папа, вот что хочешь со мной делай, а я останусь здесь!
И вот в один из сентябрьских дней семнадцатого года в квартире Венедиктовых раздался телефонный звонок. По счастью, подошла Соня.
– Ты! – ахнула она, услышав в трубке знакомый и вместе с тем какой-то новый голос.
– Соня, я здесь... Встретимся? Скажи мне, куда подъехать? – нетерпеливо закричал Митя.
– Никуда не надо ехать! Ты где? Я сама к тебе приеду...
Меньше всего Соня хотела, чтобы их с Митей встреча произошла в родительском доме, в данный момент напоминавшем поле битвы. Битвы между ней и родителями.
Митя остановился в квартире сестры, на Маросейке.
Через час Соня была уже там. Извозчик, подвозивший ее, заломил немыслимую цену, но она даже торговаться не стала. Бегом поднялась по лестнице на второй этаж, дернула за звонок.
Дверь распахнулась – на пороге стоял Митя в распахнутой шинели цвета хаки. Соня, даже не успев толком его разглядеть, бросилась ему на шею. Запах махорки, ремней, лошадей... Так пахли все, кто возвращался с фронта.
– Митя...
– Соня! Ты не представляешь, как я соскучился!
– Митя, у тебя голос изменился... Митя, три года! Боже мой, три года я тебя не видела...
Они обнимались в полутемной прихожей, забитой какими-то пыльными шубами.
– А твоя сестра? Ты меня познакомишь, наконец, с ней?
– Нина уехала, она сейчас в Петербурге... тьфу ты, в Петрограде! Никак не привыкну, что его переименовали... Ну, как ты, как ты?
– Хорошо. То есть плохо – без тебя...
Каким-то образом они оказались в гостиной и все целовались без конца. Это было такое счастье, что Соня мало что соображала.
Потом она села на диван, а Митя, скинув шинель, устроился на полу, у ее ног. Только тогда Соня смогла как следует разглядеть его.
Он очень изменился.
Теперь вряд ли кто смог бы его назвать мальчишкой, юношей – это был мужчина. Грубая, обветренная, загорелая кожа, щетинистый подбородок (прежде Соня даже не замечала, что у Мити на лице есть хоть какая-то растительность). Густые брови (неужели у него раньше были такие же?..). Светлые морщинки в уголках глаз. А сами глаза...
У Сони все внутри задрожало, когда она увидела их. В них было столько безмерного, уже ставшего привычным отчаяния и боли, что девушке стало страшно. Этот взгляд она хорошо знала – тоже по госпиталю. Взгляд тех, кто видел смерть. И тех, кто убивал. Кто не смирился со смертью и вместе с тем – привык к ней.
– Что ты так смотришь? – улыбнулся Митя (о, какой контраст между этой улыбкой и этим тоскующим
